И чувствую еще себя так среди людей… одиноко. Тоскливо мне без волков.
Вижу Инне, как всегда идущего с Брасом. Со злорадством он щурится и мне говорит:
— Велели тебе, сучка, вниз спускаться, — не рискуя приближаться поближе, он сообщает мне.
Я ухожу, но ощущаю, как спину буравит недобрый взгляд Браса. Думая, что не слышу уже я, он говорит хмурому Инне:
— Это зачем еще?
Тот ему не без резкости отвечает:
— А я почем знаю?
Самого его любопытство ведь тоже гложет, оно скользкой змеей в черном сердце сидит. Но вместе со мной не решается спуститься вниз. Запах его оплетает липкий и приставший крепко-накрепко страх.
Иду туда, ожидая увидеть Ларре, заглянуть, что в бездну, в его ледяные глаза. Но, спускаясь по лестнице, замираю в удивлении намертво, не почувствовав ни такого привычного уже его духа, ни запаха постороннего, чьего-то еще. Сперва я думаю, что нет в нижней зале неприятных мне людей, как вдруг слышу угасающий, тихий, неясно трепещущий шум.
Там я нахожу незнакомого, чуждого человека, и мне хочется подбежать к нему да прижаться носом к молчащей, не пахнущей коже. Должна я ведь убедиться, что прежде верный нюх меня не подводит. Не ощущая запаха чужака, я чувствую себя беззащитной и слабой. Словно часть меня выдрали да отбросили за ненадобностью далеко прочь.
А глаза незнакомца на меня зорко глядят из-под накинутого белесого капюшона. Его кожа испещрена черными изгибами вен. Они бьются вьюнами по бледной пергаментной, ссохшейся коже. На одном его глазу вижу мутное, уродливое бельмо, оплетающее бесформенной кляксой темный и широкий зрачок. А на щеке нежданного гостя красуется старый изогнутый шрам.
Незнакомец приоткрывает рот мне в улыбке, и я замечаю острые, будто звериные, конусы белых зубов. И хоть его дух мне никак не почуять, в его оскале ощущаю неприятный смрад опасности.
Мужчина чудится мне похожим на застывшего ящера, покрытого чешуйками сухой кожи, ороговевшей от сильного ветра. Он стоит, будто готовый в любой момент сделать резкий прыжок и молниеносно, без заминки напасть. А ногти на его грубых и жестких руках похожи на звериные твердые когти. Под ними я чую застывшую грязью чужую железную кровь.
Биенья его неживого сердца не слышу. Будто ничто не разгоняет по его венам вяло текущую и грязную кровь.
Я чураюсь его страшно мертвого присутствия, не желая завести разговор. Он искал меня? Этот отвратительный ящер?
А мое сердце за двоих в комнате бьется, разбавляя осевшую инеем мрачную тишину.
Он тянет ко мне свою руку с изогнутыми корявыми пальцами, осеняя мое тело странным, немыслимым знаком. От нее отделяется крючьями тень и, что змея, по стене ползет, медленно движется.
По-звериному я рычу, с тут же осевшей во мне неприязнью, отгоняя ее. И ощущаю, как копится во мне, теплится, мрачное омерзение. А она похожа на огромного черного паука, что водится в южных пустынях.
Там, где вечно стоит зной, а земля горит жаром. Солнце слепит, оставляя, что пламень, на теле пятна ожогов. А небо бескрайнее, огромное, яркое.
Сердце стучит. А призрачная рука будто касается его и крепко сжимает. По моим вискам катится холодный пот, остужающий горящую кожу. А тело от чужого неживого присутствия оковывает прутьями сильный и поглощающий ужас.
А сердце все громко, оглушающее бьется в груди.
Айвин. Пустыня. Тепло. Ильяс…
Страх перед тенью назад отступает. Я делаю жадный глоток, вдыхаю желанный и кислеющий воздух. Чувствую, как он проникает далеко внутрь, расправляя туго сжатые легкие. Позволяю надавить дремлющей в крови древней силе и изгнать, отторгнуть из себя прочь враждебный мне, страшный чернеющий дух.
С хлопком тень вырывается из моей груди и, что стрела, летит назад, к своему господину. А тот с удивлением глядит на меня.
— Сильна, — со странной угрожающей похвалой мне говорит.
Как раздается другой, спасительный голос:
— Что вы здесь делаете? — Таррум стоит, словно подернутый инеем, не шелохнувшись.
— Норт, — почтительно кланяется ящер, убирая опасное оружие — тень, вводя ее в призрачные, незримые ножны.
— Вы не ответили, — холодно отвечает Ларре.
— Долг привел меня в ваш дом, — отвечает ящер, и голос его по-змеиному тихо шипящ.
— Зова не было, фасций, — отрезает Таррум.
Ящер шипит в ответ, а я вздрагиваю, как от удара. Инквизитор. Так вот, кто он! Недаром таких, как он, ягши столь сильно боятся. Только что он делает в доме норта?
— Не было, — соглашается фасций. — Вы правы, мой господин. Но, видно, лишь потому, что вы сами, норт, правды еще не узрели. Вас ведьма околдовала.
Это меня-то он ведьмой назвал? Меня, волчицу из леса?..
Хотя для Кобрина, лишенного красок, любое, даже невесомое и легкое колдовство — лишь дерзкая и темная сила. Ее готовы и с корнем содрать, и целиком безжалостно вырвать, даже не боясь рук поранить об изогнутые шипы с острым краем. В серой империи магия — это нечто, запретное и опасное, то, что нужно лишь поскорей уничтожить.
И тогда кобринцам на помощь приходит верный меч, пожирающий всякие чары, — каратель.
Говорят, что все инквизиторы уж давно мертвы, и нет в них ни искры пламенной жизни. Рассказывают, что они годны, лишь чтобы мучить и насмерть забивать нечистую силу. Что не осталось в них жалости или состраданья, а от чужих мук они наполняются только клокочущей и страшной радостью.
И во все эти россказни мне поверить легко. Ибо сердце инквизиторское не бьется, не раздается в каменной неживой тишине ни редкого, ни затухающего удара, а глаза его полны безумной и ледяной одержимости. А еще он столь не похож на человека, что ощущаю в нем лишь силу гадливого ящера, порождающего во мне дурноту и приторно вязкое омерзение.
Все ли они такие, эти инквизиторы в серых плащах с белой вышивкой по краю, я не знаю. Ведь это первый фасций, которого я успела повидать. Для него, презирающего всякие даже зыбкие чары, что волчица, что ягши — все едино.
Ведал бы он, что волки, когда-то выжитые его предками из негостеприимной, недоброй Кобринской империи, нашли пристанище среди айсбенгских прозрачных голубых льдов. Знал бы, что люди, веками живущие на Живой полосе, поделятся с теми зверями последним, но не дадут помереть им от нещадного голода, терзающего невыносимо их дух.
Тогда каратели бы уничтожили Айсбенг. Погубили его, чтобы впредь колдовство, против воли растущее, сгинуло б прочь.
Только знали б они, что чем больше волшбу губить примешься, тем сильнее и более рьяно она будет расти. Ведь даже самое дрянное и темное колдовство — лишь неизбежное продолжение жизни.
Но пока инквизиторы губят не магию, а один только Кобрин. С каждой зимою все больше сгущаются над ним тяжелые мрачные тучи, и тусклее становится свет, прежде яркий, от летнего слепящего солнца. А земля все твердеет и иссыхает, покрываясь изломанными глубокими трещинами.
