Его лица никому не дано различить. Оно словно подернуто, что белой вуалью, невидимой мутнеющей дымкой. А его твердый голос никто не может запомнить, лишь слова, беззвучные, врезаются в память.
— Покажи, — не шевеля губами, приказывает зашедшему.
Воспоминания, что цветные стеклышки в искусном калейдоскопе кружатся перед ними, переставляются, накладываются одно на другое. Одно из них, теплое и янтарное, никак не желает идти к ним в руки: ощетинивается, вырывается.
Те осколки памяти, что наполнены колдовством, всегда не похожи на остальные. Старший внимательно всматривается в янтарное стеклышко, крепко его держа, не позволяя рукам, в которые вцепляются острые зубы, разжаться.
Наконец он заключает:
— Это не ягши, — без сомнений он говорит.
Младший фасций, не скрывая своего удивления, отвечает ему:
— Но она смогла отразить теневую атаку!
Кажется, будто могущественный инквизитор с нисхождением ему, более слабому, дарит скупую улыбку.
— Не одним только ведьмам такое под силу. Есть и другие лесные дети…
— Другие? — переспрашивает человек с неживым и будто пергаментным лицом, рассеченным изогнутым шрамом.
— Да, те, чья кровь колдовская достаточно сильна и крепка. Коварные волки, например. И ты, младший, недавно напал на такого зверя.
— Таррум назвал ее своей сестрой… — недоумевает фасций.
— Тебя сбить со следа хотел.
— Волчица могла на норта чары нагнать? — спрашивает у главного карателя.
— Нет, — молвит тот. — Не по зубам Ларре Таррум ей будет. В нем самого разной крови достаточно…
Инквизитор, чье имя воспето в древних легендах и вдохновенных сказаниях, облетевших весь материк, смолкает.
— Послушай мое слово, Баллион, — затем молвит. — Волчицу надлежит уничтожить. Но прежде нужно кое-что у нее вызнать. Дети леса помнят, что прежде было нами забыто.
Младший задает ему вопрос:
— Что именно, Ультор?
И тут же получает ответ, нагнетающий на безжалостного и жестокого инквизитора страх.
* * *
По спине Ларре катятся капельки пота, стеклянным бисером скользят по его обнаженной горячей коже. Но их я не вижу, а лишь чую из-за стены. И слышу приглушенные и томные стоны.
А еще несет из комнаты жгучей, горчаще сладостной похотью, оплетающий воздух цепким вьюнком. В запахе ощущаю примесь от женских ярких духов. Они пахнут цветами, которых не знаю, и пряной манящей корицей.
Потом снова до меня доносится шорох одежды. Ткань шелестит и трется о кожу.
Брезгливо я морщусь. Люди не слишком щепетильно выбирают партнеров.
Открывается дверь, тихо скрепя. Запах, подобный цветам, лживый, ненастоящий, волною разливается в коридоре, проникает сквозь щели в мои покои. Слишком приторно, сладко… Душит.
Шелестят юбки. Дама уходит. А моя дверь отворяется:
— К норту зовут. Иди, — приказывает мне Брас.
Вижу, как на другом конце коридора исчезает в темноте женщина Ларре. Лишь ярким и светлым пятном горят в полумраке ее длинные завитые локоны.
Слепит свет из комнаты Таррума.
— Что смелость всю растеряла? — смеется он. — Хватит на пороге мяться моем. Заходи.
От него веет запахом страсти. Его дух приподнят, и чувствую я насыщенную сочную радость, завладевшую им целиком.
— Что морщишься? — мне говорит.
Честно я отвечаю:
— Пахнет очень уж рьяно.
— Давно стоило тебя наказать за острый язык, — щурится на меня Ларре.
Ворот рубахи его по-простецски расстегнут. И я вижу бугрящийся шрам, что белым полозом скользит по его широкой груди, овивает сердце в древнем утерянном знаке.
Метка.
Одна из тех, какие волки встречают в замороженном, заколдованном Айсбенге. Та, чьего значения я не знаю.
Отметина, вырезанная на его теле. И оплетающая корнями сильное сердце Таррума. Сковывающая его, будто в узкую, тесную клетку.
Как давно она у него?..
— Что смотришь? — спрашивает, замечая мой пристальный и внимательный взор.
Не хочу проявлять любопытства, но оно, неуемное, крепко мной завладело. Отвожу взгляд от белесого шрама, до которого меня так и манит коснуться, провести пальцем по старой, зажившей давно уже ране. Встречаюсь взглядом с сумрачно-серыми глазами норта.
— На теле мужчин, волчица, иногда тоже отметины от битв остаются, — смеясь надо мной, говорит.
Досадное и липкое наваждение спадает с меня.
А норт мне сообщает:
— Я приглашен на прием к леди Сетлендской. Тебе надлежит пойти вместе со мной.
Ощути Ларре сейчас мой тягучий волчий запах, задохнулся бы от душащего горячего гнева. Но он того не может знать, лишь спокойно глядит в мои подернутые яростью желтеющие глаза.
— Приведи себя в порядок, — издевается.
— Я не человек, — рычу на него.
Мои клыки серебрятся в сумрачном свете. Во рту же я ощущаю жаркий привкус собственной крови.
А Таррум равнодушно бросает:
— Волчицей ты в Айсбенге была. Здесь, — с нажимом он произносит, — все иначе.
Затем приказывает стоящему поодаль Брасу:
— Уведи.
* * *
На лице у Ларре ходят от злости желваки. Инквизиторы ведь сунули всюду свой нос. А приписка от леди Сетлендской, в конце выведенная ее витиеватым и крупным почерком, перед глазами стоит. Укоряет его сиятельная, что очаровательную сестру свою от всех утаил, да просит взять ее на грядущий прием благородных…
Старой стерве спокойно совсем не живется, с фасциями она связалась. И ведь знает, что придется ему пойти на поводу у нее, Лию с собой взять.
Ку-зи-на. Она ведь держаться совсем не умеет! Манерам изысканным не обучена, сложную беседу поддержать не сможет. Он-то скажет, конечно, что из глуши девку привез. Бедную, несчастную сиротинушку это гнездо чешуйчатых змей пожалеет, снисходительно покивает. Да за спиной по всему его роду пройдется, все припомнит…
А ведь кузина у Ларре и правда на счастье имелась. Ее он помнил только маленькой шуганной девочкой, боящейся взрослых, как настигающего обжигающего огня. По углам в своем доме она испуганно ото всех пряталась, а смотрела на него, тогда подростка, по-звериному испуганно широко…
Странная она была, Лилиана. Таскала в дом, кого не попадя: то щенка чахлого и больного притащит, то уродливых бородавочных жаб. Ее нещадно лупили тонкими ивовыми розгами, до крови, до остающихся на девичей чистой коже уродливых шрамов. Но она не прекращала поступать наперекор родительской воли, будто слова взрослых да их наказанья для нее ничего не значили. Постоянно только молчала, звука за все время не произнесла. Говорить не могла. Не то, что, как положено благородной, чарующе петь. Немая.
