Людей в Айсбенге, кроме как на Живой полосе, не найти. На границе теплее, но все равно холоднее, чем в любой стране Эллойи. А севернее и того студенее.
— Ты уйдешь только, если я тебя отпущу, — говорит Таррум, замечая мой тоскливый взгляд, направленный на виднеющийся позади него выход. Голос его тут же меняется. Кажущийся мягким баритон обрастает инеем. — Ешь, — ставит передо мною чашу с какой-то кашей и повторяет, — ешь. Не отравлено. Или предпочитаешь кусок свежего мяса? Знаешь ли, тут у вас не Лиес: дичи не так много, только волки все попадаются.
Бросает на меня беглый и последний взгляд, а затем — удаляется. В шатре я остаюсь одна.
Может иной бы и побрезговал подачкой от человека, но не я. Айсбенгу два слова синонимы, и один из них — голод. К тому же, как выбираться отсюда, еще надо подумать, а не на пустой желудок это делать приятнее.
Человеческую еду я прежде ела. Когда живешь на крайнем севере, даже вековая вражда покажется зыбкой. Вот и стае приходится, скрипя зубами, выходить на контакт с людьми.
Обычно на Живую полосу отправляли меня. Не каждому волку дано обретать человечью плоть. Вот только дар это или проклятье не знает никто.
Менять волчью шкуру мне неприятно. Жила бы я поюжнее, не стала бы точно. Но Айсбенг суров. И эта немилосердность его толкает порою на такие поступки, что от себя самой тошно…
Когда умирает волк старый и немощный, вся стая вздохнет с облегчением. Лишний кусок отпадет прибылым
[1], больше шансов, что они переживут свою первую зиму.
Моя стая большая, возможно, даже самая крупная среди всех поселений волков. Иначе в Айсбенге не выжить. У нас и матерых не пара, а куда больше. Обычно такие, как я, живут семьями или небольшими группами: волки не приемлют соперников и не терпят чужаков. Но на севере иные законы.
Моя стая… Не дать врагам добраться до нее — это все, что я могу сделать.
Жаль, не могу тут же обернуться волчицею. Если сделаю это сейчас, кровь из раны мигом хлынет и деться я никуда не смогу.
Кутаюсь в шерстяную накидку. Пахнет овцами, краской и потом женщины, что надевала ее до меня. Шерсть щекочет и царапает голую кожу.
Мне не нужно откидывать полог шатра, чтобы узнать человека, охраняющего выход. Это Ильяс, что шел по моему следу. А рядом явно сидит охотник Саттар.
— Не велено… не велено выпускать вас, — неуверенно говорит первый, замечая меня. Он хмурится, смотря на меня, и отчего-то избегает моего взгляда. Лицо у Ильяса обветрено на ветру, и все обросшее светлой щетиной. Проведи я по ней — непременно покраснеет и поцарапается кожа.
Но он не боится меня. А вот Саттару неуютно побольше него. Запах страха выдает его, и хочется обнажить клыки. Он — слабая жертва.
— Вам не дали… одежду? — с недоумением произносит Ильяс. Его взгляд задерживается на моей руке, придерживающей накидку, чтобы та не сползла.
Отвечать я не собираюсь. Вместо этого я смотрю прямо в его светлые глаза, забавляясь и смело бросая вызов. Боязни он ко мне чувствует, но ему неуютно.
— Бросай разговоры с ней, Ильяс! Мало ли, что от твари этой ждать можно! — зло бросает мужчина из лагеря. У него курчавые грязные волосы и седые виски. Но под моим взглядом смолкает. Боится меня, а от того и злится. Будто я причина всех его бед.
В лагере помимо них я вижу еще с дюжину человек. Но их будет куда больше — стоит еще три больших шатра. И люди все вооруженные, а с их орудиями биться собрату моему — задача непростая.
— Норт, — почтительно говорят они при виде Таррума.
Ларре их будто не замечает и смотрит лишь на меня. Недобро щурится. И холодно мне, холодно. Не то от присутствия его рядом, не то от ветра нещадного.
— Разве я велел ее выпускать? — выговаривает страже моей, а затем бросает мужчине с седыми висками, — смолкни, Тош.
Ильяс жестами велит мне вернуться. Я подчиняюсь. Не потому что он вправе приказывать мне, а лишь затем, что не время пока что бороться. Не могу я уйти от них, скрыться ночью среди теней и вернуться к семье своей.
Таррум раздает указания, а затем за мной следует.
— Поела-таки? — говорит. Удивляет его это или нет, не могу понять. Ларре касается моих волос. Рядом с ним неуютно: хочу дернуться, но он удерживает меня. — Черные. И шерсть твоя черная, если люди мои не слепы. Что делает среди льдов волчица темная, что ночь?
Я могла бы ответить ему, что нет-нет да рождаются у нас щенки с шерстью, углю подобной, — наследие прошлого, старых времен. Кровь сильна, и даже через несколько веков не перевелось у нас темных волков. Но я молчу, лишь зубы скрепят. Неприятна мне близость его до мурашек, до дрожи в коленях. Он сильнее, опаснее. Страшный противник.
Он отпускает меня.
— Принесла? — спрашивает у женщины, что входит в шатер. Она столь крупна, что в обхвате будет как три меня.
— Да, господин, — отвечает. У самой голос дрожит, да все на меня поглядывает.
— Что замерла, Аина! Шевелись.
Женщина пахнет, как шерстяная накидка на мне. С той лишь разницей, что сейчас в ее запахе страх. Аина кладет передо мной вещи. Глаз моих избегает, все в пол смотрит. Легкая добыча.
Она разговаривает не со мной, с нортом:
— Наряды мои ей велики будут. Но юбки ушить могу. Взяла вещи мальчишки Бели — по ней не сядут, но хоть спадать не будут.
— Одевайся, даану, — велит Таррум и словно наотмашь бьет. Откуда человеку с южных земель ведомо будет, как обратиться к «старшей» самке из стаи?
Снимаю накидку и натягиваю принесенные Аиной вещи. На белой рубахе, по краям рукавовтянется вышивка: в каждой нити, вплетенной рукой мастерицы, висит довесок с защитой. Выбираю не брюки, а тяжелую юбку: двигаться в ней не так легко, вниз тянет, но зато в ней ощущаю себя свободно, а ткань не режет кожу. А еще тревогу Аины мне лишь хочется подстегнуть. Трясущимися руками женщина делает метки и тут же при мне, не раз уколяя пальцы иглою, подбивает юбку мне по размеру.
Волки любят играть, а еще провоцировать. Соревнуемся и с другими, и с самими собой. А страх на жертву нагнести дело привычное. Смогу ли еще сильнее испугать? Еще больше?
Таррум наблюдает за мной. В его глазах — любопытство. Рядом с ним я чувствую себя, как с доном чужой стаи. Он волк матерый, хоть и человек. И меня загрызть запросто сможет. Но ему это ни к чему. Волчицы вне соперничества своих мужей, у них свои игры и игры порою более жесткие.
Но я чувствую силу Ларре. Она сгибает, но я стою прямо. Он хищник, его тоже влечет страх. Достойный противник. И первый человек, к которому я испытываю уважение.
— В Кобрине подберем тебе платья получше, — замечает он, не рассчитывая на мой ответ.
Он не собирается меня убирать. Ему я нужна. Сама не ведаю почему, но нужна. Но планы его не волнуют. В Кобрин? Тем лучше. По дороге убежать куда проще, чем из лагеря, где стража сторожит каждый мой вздох.
