Мы зарычали, зубами заклацали. Только женщине то и надобно было.
— Али не видишь, как опасны твои ручные питомцы?
Мы наступали. Пока Китан не приструнить вздумал волков:
«Стойте, — обратился он к нам. — Сперва нам надлежит подумать, убивать ли ее».
К нему вышла волчица Дарина:
«Что думать? — возмутилась она. — Сегодня из-за нее я потеряла долгожданного сына!»
Волки одобрительно зарычали, залаяли. Но Китан сохранял в сердце покой:
«Мы отомстим ей, и люди решат, что все, сказанное ею, правда. Что нас надлежит лишь уничтожить, изжить».
«Так давайте же сами порвем этих людишек!» — подозвал кто-то из стаи.
Другая матерая волчица тоже вышла вперед:
— Если мы начнем войну с людьми, они прекратят давать нам откупного. И мои дети, прибылые, погибнут. Голод убьет их, что клинок…
К Китану Пересвет подошел. С мольбой попросил:
— Пойдем, поговорим, волк…
Мой дон за человеком пошел. В доме старосты захлопнулась за ними деревянная дверь. Там, обернувшись иным ликом, вел мой волк разговор с Пересветом. А после вышли они оба, и сказал мудрый староста:
— Не должны люди повторять ошибки своих отцов. С волками в мире жить надлежит. А ты, Бажена, мое слово нарушила…
Женщина рассмеялась зло, широко:
— Кто ты князь иль король, чтоб жизнь мне вершить?..
— Ты сама его выбрала старостой, — не согласился с ней кто-то с Живой полосы.
— Да, сама, — гордо произнесла Бажена. — И что с того? Прежде он думал о нас…
Ей кто-то тут же сказал:
— И все же старостино слово надлежит выполнять…
Она сплюнула в снег и ненавистно вскричала:
— Никто он мне! Никто! А вы, — обратилась она к жителям полосы. — Лучше б думали побольше, а не кидались слепо его приказы выполнять.
Пересвет выслушал предательницу и вынес ей приговор. Изгнали ее, в Айсбенг, в самое сердце изгнали… А мы, волки, так и не тронули ее. Предоставили ей ту смерть, которую женщина так страшилась, боялась.
А умерла она, мучаясь от нестерпимого холода. И главное — одолел ее голод такой, что пришлось ей нас, ненавистных зверей, молить о пощаде…
Но мы не пришли.
Тогда я поняла, что удара ждать можно от человека, к которому прежде был полон доверия. Что в подачке от него может быть подлый, смертельный яд.
И сейчас даже я не верю в милость к нам Пересвета. Ведь, по правде, Бажена всем истину молвила: староста до дрожи в коленях боится наших острых клыков.
А там, хоть дочкой называет, хоть кем…
Страх я почую всегда.
* * *
Ларре дает мне плотную ткань, с мягким и мелким ворсом — полотенце из Берга. Сам по-прежнему не глядит на меня, смешно, по-человечески, чураясь моей наготы. Волки же к такому привычны. Это людская одежда моему брату смешна.
А сама вспоминаю… Айсбенг. Волков, что подыхают от голода. Красноглазых, что, должно быть, теперь над ними власть обрели. Подмяли под себя мою стаю, поглотили…
Страшно. Что с моими родными будет теперь?
— Ларре, — вдруг по имени его называю. — Чем ты Ворону за помощь тебе оплатил?
Он меня не одергивает как обычно, не просит обращаться к нему не иначе, как к норту. Удивлен. А я сама ошарашена того больше.
Услышал в моем голосе нечто такое, отчего честно мне дает ответ:
— Твоего дона убить, — без лжи и притворства он произносит.
Я застываю. Вот оно как… До чего же все просто!
Об этом вожак красноглазых ведь грезил давно. А где гибель дона, там и власть над всей его стаей будет.
А сама же что наяву слышу голос того мне мерзкого волка — Ворона: «Я передумал. Отдай мне ее, Таррум. Такой платы желаю я больше…»
И ведь заполучить меня ему было бы разумнее, выгоднее. Если бы он распоряжался моей жизнью, смог бы найти способ, как ослабить моего свирепого, сильного волка. А там повергнул бы он Китана… сам.
А его права повелевать моей стаей тогда бы никто оспорить не смог. И назвался бы Ворон нашим могучим доном, и не нашлось бы волка, что стал бы против него.
Но пока… Не казал еще красноглазый своей истинной силы, не доказал, что его могущество непреложно и неоспоримо.
Ведь Китана смог повергнуть не Ворон, а чужак, пришедший с материка. — Ларре.
Его и победа была та.
* * *
Сижу в другой комнате, чувствую, как по спине, между острых лопаток, стекают капли с моих мокрых волос. А влажные те ведь кажутся того темнее, чернее, будто снятая с печки густая и липкая смола.
Отворяется дверь, появляется грозная Ольда. На меня своими глазами сверкает, но не решается мне ни слова сказать. Кладет на кровать платье, по моде кобриской с тугим и узким корсетом.
На меня глядит женщина с тоскою, с печалью. А сама я на нее смотрю будто затравленно, дико. Она осеняет меня странным, чудным знаком и уходит, тихо шепча:
— Поберегли бы твои боги тебя, девочка…
В ее волосах светится, огнем горит светлая лента, блестящая серебром. Стучит за Ольдой дверь, и успеваю я подумать, что в Кобринской империи не привыкли верить во всесильных богов. Остерегаются рожденные здесь бергских золоченных храмов, лиеских старинных обычаев, напевных молитв, вознесенных к найриттам.
А Ольда богов всевидящих чтит. Носит в своих поседевших волосах узорную ленту, помнит знаки, которые в Кобрине для всех не в чести.
И даже просит найриттов меня поберечь…
А те ведь покровительствуют не только людям, но и могучим, лютым волкам.
Часы в передней бьют гулко и громко. Стучат они звучно, как мое сердце. Перебираю, чешу резным гребнем Заряны темные подсохшие пряди, раздираю в них путаные и мелкие узлы.
Возвращается Таррум. Мне велит:
— Одевайся.
И что-то опасливое он читает во взгляде моем. Потому добавляет:
— Если ты будешь выглядеть ни как нари, это вызовет подозрения. Или ты хочешь инквизиторов посетить?
Не боюсь, сразиться я с кем-нибудь в жестокой схватке, клыки показать. Не боюсь помереть от удара противника, что ломит хребет. Не страшусь смерти я, не боюсь острой ноющей боли, от которой сжать, терпя, хочется белые зубы.
Но фасциев… Не переношу на духу я, не способна найти силы увидеться с ними снова, побороться с их силой, гадкой и скверной.
Ощущая себя мерзко, противно, я облачаюсь в женское платье с пышными воланами из блестящей ткани. Тереблю давно уж надетый Таррумом перстень, не дающий мне вернуть прежний облик да домой возвратиться.
