А Ларре тянет прочные и крепкие ленты, и корсет все туже жмет мою грудь. Дышать не могу, все мутнеет перед моими глазами.
— Хватит! — молю.
Но он властно настаивает:
— Нет, еще надо.
Корсет обхватывает мой торс столь узко и плотно, что лишает меня возможности сделать желанный, пьянящий вдох. Пошевелиться в нем я едва ли могу.
А сам он в платье выглядит обманчиво мягко, но в карманах приятной и нежной ткани спрятаны жесткие и упругие пластины. И пахнет от них так знакомо… будто бы морем.
— Что в нем? — спрашиваю.
— Китовый ус, вроде бы… — неуверенно говорит Ларре. — Сейчас у дам высшего света пошла мода на платья со вставленными корсетами. Раньше их носили отдельно, с нижними сорочками. А верхние платья приходилось им шнуровать отдельно, мелко и часто, тончайшими шнурками и лентами.
Как по мне, человеческие женщины зачем-то придумали себе каждодневною ужасную пытку, хуже, чем в пугающих инквизиторских подземельях.
— Волосы в порядок твои нужно еще привести. И хочешь не хочешь, а придется потерпеть прикосновения Ольды…
Зубами скриплю:
— Ладно, — соглашаться мне тяжело.
Женщина снова приходит. Жалостливо мне говорит:
— Хочешь ленту, как у меня заплету? — с участием мне произносит.
Я провожу пальцами по блестящей узорчатой ткани, серебрящейся, будто луна. Та, что светит на безоблачном айсбенгском небе. Дом…
— Да, — признаюсь Ольде я, на нее не смотря. Только так я могу согласиться.
Норт же глядит на пожилую женщину с сомнением, тягучим недовольством. Но все же ничего не решается ей говорить.
А она осторожно заплетает мои густые и черные волосы, вплетая в них широкую ленту, вьющуюся, будто змея. И чешуей на ней серебрятся россыпью мелкие знаки, что древней защиты полны.
Смотрюсь я в стекло, большое, зеркальное, и вижу, что светлая материя лунным серпом в моих прядях горит. По волосам рукой я провожу, и ощущаю в тот же миг такой странный и желанный покой.
Мои боги со мной…
А Таррум между тем мне говорит:
— На приеме будут сиятельные лорды, — сообщает.
О них я знаю немного. Только то, что лорды эти верные гончие кобринского императора Надёна II. И семеро их, будто глаз у свирепого подземного пса, лежащего у ног властелина смертей Алланея. А Ларре будет льстиво и лживо им кланяться всем, подгибая низко, до пола колени. Хоть и в нем самом течет родовитая, благородная кровь.
Он же рассказывать мне продолжает:
— Будет там Вингель Альвель, которому верно служу я. Умелый воин, не жалующий чванливости, льстивости. Эйрих Донвель посетит поместье еще, чьи хитрость и лютое коварство могут запросто тебя погубить. А оба ведь любого колдовства на дух не переносят. Возможно, прибудет и кто-то из рода Валлийских. И разуется, чета Сетлендских, что устраивают этот прием. Особливо опасайся их.
Таррум прерывается, и после паузы недолгой мне говорит:
— Кузины моей след потеряли давно уж. Когда дядя погиб мой… Будут спрашивать, скажешь, в поместье на западе Кобрина тебя я поселил, пока неспокойным было то время. Вот переждали, и позволенье мое в свет выйти ты «получила». Назовешься ты Лилианой.
— Хорошо, норт, — покорно ему отвечаю.
Он с подозрением щурит свои серые, темные глаза и придирчиво оглядывая мой человеческий облик. Его внимательный взгляд, словно омут глубокий, легко утягивает меня.
— Похожа на человека? — хмурюсь. Его волнение перед вечером, нам предстоящим, пристает ко мне, будто цепкий, колючий репей.
А Ларре вдруг растягивает губы в улыбке:
— Вполне, — говорит, точно не замечая мной завладевшей нервозности, и затем добавляет с хитрецой в своих глазах, обычно суровых. — Ты думай не о том, что лорды зверя в тебе почуют.
— А о чем же тогда? — недоуменно я спрашиваю его.
Он внезапно смеется:
— Да того, что вышивать ты не мастерица и со сребристыми пяльцами обращаться не умеешь.
Его забавляет мое тревожно ошарашенное лицо.
Мы спускаемся вниз, по ступенькам. И иду я медленно, с трудом волоча ноги, путающиеся в длинных и пышных юбках. А каждый вдох в тесном и узком ужасном корсете дается мне мучительно, тяжело. Мои ребра ноют от стягивающего их китового уса, словно от недавних жестоких побоев.
Спустя время, прошедшее медленно, впервые выхожу я из клетки — поместья. Вдыхаю городской воздух, грязный и влажный, и вдруг оседаю.
Мутнеет у меня все пред глазами. Кто-то, не вижу, но чую, что Ларре, легко подхватывает меня, не дает моему человечьему телу упасть на холодную, жесткую землю, замарать дорогое красивое платье.
Открываю глаза, ощутив душок мерзкого духа. Сама нос ворочу, но вонючую вату, подобную маленькому снежку, убирать не спешат.
— Может, не стоит ей ехать? — говорит тихо лекарь.
Таррум ему грозно и свирепо сквозь белесые зубы рычит:
— Это не обсуждается.
Я поднимаюсь, и меня придерживают, не давая упасть. Ребра корсета тисками впиваются в кожу. Воздух глотаю, будто морская рыбешка, выброшенная на пологий берег.
— Норт, — обращается к Ларре лекарь. — Возьмите, — протягивает он пузырь, пахший странно пряно и смолисто. — Пусть госпожа выпьет.
Таррум недоверчиво смотрит на лекарство и с подозрением спрашивает его:
— Что это?
— Отвар багульника. У нас этот кустарник по моховым болотам, лесным топям растет, — поясняет лекарь. — Его при простудных болезнях пить стоит. Бронхи он расширяет… Может, и госпоже он поможет полегче путы женского корсета перенести.
Ларре приказывает мне:
— Пей.
Я глотаю неприятное, горькое снадобье, надеясь, что меня оно спасет. Кучер отворяет мне дверь в поджидающую нас с нортом карету.
На дверце мелькает лик темной волчицы, и у ее ног, высоких лап, растет колючий, упрямый чертополох.
Мы садимся в повозку, и отправляемся в нелегкий нам путь. За окном начинает снова накрапывать дождь…
Глава 11
Пылает неистовым гневом оскаленная морда поверженного, израненного зверя. И мерещится даже яростный лязг его устрашающе острых зубов. Глаза, что выжжены смертью, горят углями. Но взгляд мертвых очей ненависти полон. Беспощадно пожирает он душу.
Хладнокровно, жестоко переломлен крепкий и мощный хребет, а бока того пуще изорваны варварски. На белый, нетронутый снег, льется чистая кровь. И она густа, остывшая, хладная. Ложится вязко она на землю треугольным платком, а среди этого красно-рдяного марева ярко белеет жесткая волчья шерсть.
