— Чтобы не мучился?
— Чтобы проваливал… — криво усмехается девушка. — Травница не слишком жалует… чужаков.
— Ясно. Стало быть, мне нужно уходить.
— Если сможешь подняться, — с иронией подмечает Марика.
— Что же, побудешь пока моей защитницей от грозной женщины?
— Куда я денусь…
Но уже на следующий день Ильясу приходится поднять отяжелевшее тело и, опираясь на с виду хрупкую девушку, пройти в ее дом.
— Ты живешь здесь? — удивленно спрашивает он, глядя на покосившуюся деревянную избу.
— Да, — с вызовом отвечает лучница.
Внутри в доме уютно, но, куда ни глянь, бросается в глаза запустение: доски в полу кое-где прогнили и провались, дверь просела и открывается с трудом, а скатерть на столе чиста и бела, но, если приглядеться, видны на ней залатанные дыры. В спертом воздухе пахнет сыростью. Все вокруг обветшало и износилось, выглядит удручающе-старым.
Марика помогает мужчине сесть на скамью, и он, облокотившись на стену, закрывает от усталости глаза. А сам думает, как так вышло, что молодая девушка живет в деревне совсем одна. В доме не видно ничьего присутствия: ни любящей матери, ни сурового отца, ни верного мужа или шебутных, непоседливых детей.
— Ты родилась в Ваишено?
— Да, — неохотно признается девушка.
На дне ее темных, как патока, глаз плещется тоска. Если бы Ильяс не видел на своем веку ягши, он бы подумал, что она ведьма, наделенная колдовским даром и чурающаяся чужого присутствия. Но хозяйка старого дома, сразу видно, на волшбу не способна. Тогда что?
— Марика, а где все твои? Почему ты живешь одна?
— Родители умерли, — отрешенно она говорит.
— А жених?
— Нет его… Но раньше я ждала, что он вернется. И только сейчас вдруг поняла, что нет. Он давно счастлив с… — не решается она сказать имя, — другой, — девушка мрачно улыбается.
А у айвинца в сердце щемит от этой грусти в ее глазах.
* * *
Марика неодобрительно морщится, наблюдая, как ее гость, едва затянулась кровящая рана, принимается колоть дрова. В стороны летят мелкие щепки, когда Ильяс, ловко орудуя топором, рубит дерево.
— Я могла бы сделать это сама, — произносит она, вздергивая маленький носик, покрытый россыпью рыжих веснушек.
Айвинец широко ей улыбается:
— Сама-сама, — дразнит он. — Сколько можно!
Еще недавно девушка сама хотела таскать из колодца воду, сама приподнимать тяжелые катки с оставшимися с зимы соленьями и чинить, после его замечания, свое жилище. Но мало-помалу Ильяс стал перекладывать этот тяжкий труд с ее хрупких плеч на свои, мужские и крепкие. И хотя Марика никому в этом не признается, даже самой себе, поведение айвинца и его помощь приносят ей тайное удовольствие, которое она пытается ото всех скрыть. И ощущает, что в ее маленьком шатком мире как будто бы снова возникает когда-то утерянное безмятежное спокойствие.
Рядом слышится жалкий скул. Они оборачиваются и видят исхудавшего, истощенного грязного пса. Волкодав подбегает к девушке, виляя хвостом, и вылизывает ее лицо и руки.
— Вернулся! — счастливо кричит она Ильясу. — Клык вернулся!
И мужчина чувствует, как по его телу разливается тепло. Он улыбается, видя ее радость. А затем принимается дальше колоть дрова.
А где-то в голове вдруг возникают слова старого друга…
— В Айвин, домой, хочешь вернуться?
— Да. Скоро удастся?
— Никогда.
— Умру?
— Не надейся так скоро. Но в Лиесе наконец ты обретешь душевный покой.
Ильяс понимает, что уже не сможет уехать из маленькой неприметной деревни Ваишено, в которую завел его путь. Разве сможет он оставить девушку, чья душа подобна жаркой айвинской пустыне?..
* * *
— Ларре! — раздается назойливый голос. — Ларре!
Он поворачивается на другой бок, не желая дальше слышать этот неприятный звук.
— Ларре, вставай!
Норт нехотя распахивает глаза.
— Нам нужно идти. Немедленно! Берг послал подкрепление… Это ловушка. Нам необходимо быстрей уходить.
Таррум недоуменно смотрит на лицо мужчины, нависающего над ним и закрывающего своей громоздкой фигурой ясное небо. Не сразу он узнает в этом чумазом, покрытом слоем грязи, копоти и запекшейся крови человеке своего друга, Лени Бидрижа.
— Поднимайся, давай, вйан тебя раздери! — ропщет муж Асии.
В висках у Ларре стучит. Любой звук отдает в ушах громким эхом. Перед глазами все шатается, растекается, будто акварельная краска по мокрой бумаге. А тело все тяжелое, непослушное, ватное.
Он удивленно озирается вокруг. Кровь лежит всюду, подобно осенним ярким листьям, и нигде нет даже маленького светлого пятна, клочка чистой и нетронутой земли. Видит тела, усеивающие ее, словно упавшие зрелые яблоки. Мертвецы страшны, и несет от них так, что из глаз от резкого запаха брызгают слезы. Кое-где поспевают полакомиться уже первые падальщики — вездесущие грифы.
Таррум подносит руку к лицу, пытаясь стереть с него застывшую, будто краску, сухую кровь. Осознание приходит к нему не сразу.
— Меня же ранили, Лени! — ошеломленно восклицает он.
— Глупости! — журит его друг. — На тебе ни царапины нет. Идем же!
Ларре поднимается, шатаясь и ощущая противную слабость. Недоуменно хмурится:
— Но я же почувствовал… Меня ранили. В спину.
— Нет. Тебе показалось. Ты потерял сознание.
Разве мог он упасть в обморок, будто кисейная, нежная барышня? Норт хорошо помнит тяжелый удар и внезапную, режущую огненную боль. Но не успевает все это обдумать потому, как Бидриж тянет его за собой.
— Нельзя, чтобы нас увидели, — предупреждает Лени.
Он не ведет — тащит Таррума за собой, не давая тому остановиться или упасть от накатывающей внезапно слабости. Кожа на спине Ларре жжет и зудит, словно от старого шрама, но нет даже легкой, будто мерещащейся, боли.
— Постарайся быстрее идти. Они думают, что здесь всех добили, но скоро двинутся обратно. Знают, куда выжившие кинутся…
Они спешиваются. Хватают лошадей, — чужих, — и стараются как можно быстрее скрыться с места сражениях. Когда звери под ними устают, они делают привал у старицы реки, давая животным напиться.
— Это была бойня, Ларре, — устало рассказывает друг. — Мы чудом спаслись. Хорошо, что тебя бергцы среди тел не приметили. Повезло… не убили.
— Как тебя только пропустили?
— Я живучий, — слабая улыбка трогает губы Лени. — Ты знаешь.
