Я смотрю наверх. Снова начинает идти снег, и сейчас он словно благословенье.
Падают перья… Белые, как из подушки, на которой спит человек. Они оседают, заметая волчьи следы. Вместо них на земле лежит сплошное снежное покрывало. Будто и не было никакого глупого, наивного переярка Рата…
А вдалеке воют волки. И песнь их полна горечи, печали и смирения перед смертью, что завлекла их родных.
Хочется уши заткнуть, чтобы не слушать больше этого тягостного, надрывного воя.
* * *
Айсбенг жаден до душ: не пощадил он ни храбрых волков, ни чужаков, пришедших издалека. Вчера забрал себе он с половину отряда. А тех, кого пощадили волчьи клыки, добивает студеный ветер, терзающий кожу.
Дородную Аину, кухарку, что отдала мне свою большую, тяжелую юбку, лихорадит с прошлого дня. Упрямо цепляясь за жизнь, она идет, едва поспевая за остальными. Она часто дышит, рывками глотая ледяной воздух. От озноба Аина все больше кутается в шерстяную шаль, но та не спасет от жара. Болезнью разит от женщины издалека. И чую я, что не суждено ей добраться хотя бы до Живой полосы.
На привале кухарка сидит полудремля. Бледная, что неживая, лишь из обветренных губ вырывается облачко пара. Считаю биенья ее слабого сердца. Наконец, оно замирает, замороженное зимой навсегда.
Что Аины не стало, другие замечают не сразу. Лишь потом понимают, что больная не разлепила глаза, не поднялась, чтобы снова отправиться в путь.
Тело оставляют там же, где женщину сморил сон. Лишь снег кутает ее останки белым саваном. Пришедшая издалека, Аина навсегда останется гостить в беспощадном холодном Айсбенге.
По ней не горюют. Только сетует Брас, что некому будет больше готовить кашу. Больше кухарку не вспоминают.
Отряд трогается в путь. Чем ближе к Живой полосе, тем быстрее идут люди, а мне тяжелее за ними поспевать, передвигаясь на неудобных деревянных снегоступах.
— Побыстрее бы в тепло, — жмурясь на свету, говорит Инне. — А там… Пройдем полосу, а до Кобрина рукой подать.
— Что бы там мальчишка не жужжал про распрекрасный Айсбенг, на материке все же милее, — кивает ему в ответ Брас.
— Тепличные вы все травки, — понуривает их Аэдан, хитрый лис, верный норту. — Ге-ро-и, — нараспев произносит он. — Морозов испугались! Бегите, бегите в столицу. Может, от вас там хоть прок будет.
Молчаливый Аэдан безликой тенью следует за нортом. Вынюхивать он горазд, а все, что узнает, непременно докладывает хозяину. А сам не просто хитер — коварен, и всюду у него найдется свой интерес.
— Смотри-ка смолкли, — жизнерадостно бросает Аэдан зачем-то мне. — Крысы! — подмигивает словно другу. — Красивые глазки у тебя. Янтарные. С искорками. Интересно… хе-хе! На твоих волков я вчера насмотрелся: сплошь светлые с голубыми льдинками глаз. Ты одна такая у них. Необычная. С твоей темной шкурой среди снега, наверное, нелегко, да?
От его лживого участия мне становится дурно. Не хочу давать ответ, но тут вмешивается норт. Нигде не спрятаться от него: он вечно, словно по волшебству, появляется рядом. Голос его сух и хрустит, словно снег. Таррум велит отвечать.
После вчерашнего глупо притворятся, что не способна их понимать. А если бы хотела, норт не даст. Его провести больше никак не выйдет.
На севере всякий зверь имеет светлую шерсть. Только ходит молва, что так было не всегда: прежде шкуры носили иные. А моя — наследие великих волков, что когда-то покинули Айсбенг. Кровь сильная не сгинет и через века. Так говорят… Но людям, жадным и любопытным, не следует рассказывать легенды наших земель.
Вместо этого я говорю:
— Черную шерсть легко спрячут тени. А что до глаз: рожденные во тьме цветов не различают. Янтарь или лед — того не ведаю я.
Их грубое, жесткое наречие отдает горечью после мягкого, древнего языка. Ложь дается легко и, кажется, умело слетает с языка. Может, зрение мое и сумеречно, но по рассказам я ведаю, каков цвет глаз моих или волков с восточных берегов Эритры.
Слышу неверие в голосе норта:
— И что же в человеческой шкуре тоже красок не видишь? — недоверчиво спрашивает он.
— Я не человек, — едва не рыча отвечаю. — Я волчица.
Оборотной древней крови, что текла в жилах великих волков, сейчас в моих братьях с каплю. Перевелась, изжилась она с уходом защитников-воинов. Теперь есть даже такие из нас, кто вид людской принимать уже не способен. А щенки, рожденные последней весной, все сплошь такие. И я, не знавшая проку от оборотного дара, не могу не испытывать зависть.
Таррум прекращает расспросы, когда видит дорожку из крови на девственно-чистом снегу. Она тянется к жалкому Тошу, чей кончины давно я желаю. Изворотливый трус, после битвы с волками раненный в ногу, пытался скрыть след от волчих зубов. Об этом давно знала я, по запаху, что рядом с ним вьется. Но Тарруму, человеку, его выдала кровь, неустанно из раны текущая.
Едва следуя вровень за всеми, Тош тайком делал себе перевязки. Чую, боится, боится, трусишка, навеки остаться заточенным в ледяной тюрьме. А Таррума его хитрость в ярость приводит: он-то не желает, чтобы звери впредь шли по нашему следу. Отогнать кровяной дух любая волшба бессильна.
Я прячу улыбку, но ее видит внимательный Аэдан. Недобро щурится, но ничего мне не решается говорить. Знаю, сострадания он тоже не ведает. Тош кричит и скулит, как жалкий щенок:
— Помилуйте, норт Таррум! Помилуйте! Прошу вас…
Но кто вздумает пойти против норта? Таррум сам вонзает клинок в тело Тоша. Тот смолкает, так и оставив разинутым рот. Лицо мертвеца остается застывшим в просящей посмертной маске: стеклянные глаза взывают к пощаде, язык отчего-то вываливается наружу. На него смотреть никто не желает. Мне же противно: после смерти он еще более мерзок.
Я чую, что каждый из выживших сейчас возносит хвальбу богам за их позволенье покинуть проклятый полуостров. В воздухе же витает облегчение. Облегчение от того, что в снегу лежит Тош, а не кто-то из них. Слишком боятся люди повторить судьбу своего попутчика.
Мы уходим, оставляя тело Тоша мерзнуть во льдах — точно как поступили с Аиной. Хотя люди привыкли своих мертвецов придавать земле, копать многолетнюю мерзлую твердь никому не с руки.
