Тем далеким январским утром началась наша тайная жизнь. Именно тогда, когда мы еще и словом не перемолвились, но лишь поглядели друг на друга, между нами установилась связь. Хотя только через год я переступила порог дома в Лакене, где ты снимал крохотную мансарду. Дом принадлежал какому-то служащему королевского дворца, но, по счастью, сам дворец был довольно далеко, так что можно сказать, что ты жил в настоящем лесу. Это теперь там парк, а тогда ты проходил каждый день по многу миль пешком, чтобы появиться в школе в центре города. И летом, и осенью, и зимой. Зато весной, когда мы уже стали близки, все вокруг радовалось вместе с нами теплу, и солнцу, и новой жизни! Такой красоты, как тогда в Лакене, я не видела ни до ни после. И никогда уже больше не была так счастлива.
Ты злился, что я боялась сказать о нас родным. Называл меня малодушной трусихой. Но боялась-то я за тебя – мне невыносимо было даже подумать о том унижении, которое бы ты испытал, когда мама и тетя объяснили, что тебе не на что содержать семью и брак между нами невозможен. Картины не продавались, дела в пансионе шли неблестяще. Тетя не увольняла тебя только потому, что я молила ее этого не делать.
Когда она умерла, я, неблагодарная грешница, испытала облегчение. Забрезжила надежда: я уже знала, что продолжу ее дело, а значит, буду свободна и смогу сама принимать решения. Мама не стала бы сопротивляться, это было очевидно. Тем летом мы мало виделись: я продала все, что было у тети, и вела переговоры о покупке здания для нового пансиона. Я делала это только для тебя, Жозе, только для того, чтобы мы были вместе! Родня не верила в меня, все были против новой школы на новом месте, но я знала, что справлюсь. В июле во Франции произошла революция – меня это абсолютно не интересовало, ты же был по уши поглощен политикой. Навязывание голландского языка, цензура, отсутствие гражданских свобод – тогда тебя волновало только это. Если бы я знала, что революция совсем скоро придет в Брюссель и отнимет тебя у меня! Я обустраивала классные комнаты, нанимала учителей и рассылала приглашения новым и старым пансионеркам. В конце концов, это меня и спасло.
Есть еще кое-что, о чем никто, ни одна живая душа, включая мою мать, не знает. Примерно через месяц после того, как мы с Луи похоронили тебя, я поняла, что беременна. И клянусь тебе: мне было абсолютно наплевать на то, что я могу из-за этого потерять пансион и стать изгоем. Что ни одна почтенная семья в городе не отдаст свою дочь той, кто родила вне брака. Как это сочеталось тогда с моей истинной верой в Бога, я не знаю. А может, это Он сказал мне: рожай и ничего не бойся. Мать и дитя в конце концов всегда правы. Но я потеряла нашего ребенка, Жозе, – ему не суждено было родиться. Кто-то упрямо вычеркивал из моей жизни все, что связано с тобой. У этой злобной силы ничего не вышло: иначе я не писала бы сейчас этого письма. Я до сих пор помню запах твоих волос, вкус твоих губ, помню твои руки – и это умрет вместе со мной. Я сейчас плачу о тебе так же горько, как в том сентябре, потому что любовь никуда не уходит. Оказывается, она никуда не уходит.
* * *
15 июня 1861
Жозе! Я опять пишу тебе, как будто ты можешь услышать меня там, на небесах. Пишу, потому что мне плохо, потому что жизнь ушла на мой пансион и моих детей, а теперь все перевернулось вверх дном. И из-за кого, боже ты мой! Из-за чего! Такое нельзя было предугадать и в страшном сне.
Мой дорогой Жозе, как хорошо, что ты никогда не увидишь меня старой. Грузной матроной в чепцах, которые пришли на смену модным шляпкам. Разъяренной фурией, когда я в очередной раз прогоняю туристов от дверей пансиона. Некоторые не стесняются даже звонить в колокольчик, представляешь? Звонить без всякой нужды в дом, на котором висит табличка “Школа для девочек”. В наше с тобой время такое и представить было невозможно. А именно это произошло как раз сегодня утром. Но начать надо издалека.
Дело в том, что англичанка-учительница, которая забрасывала моего мужа любовными письмами, выкинула еще один фортель: стала известной писательницей. И писала бы она себе об уродливых и бедных гувернантках в тусклой английской глубинке, но нет: незадолго до ее смерти (там, где она жила, говорят, ужасный климат и все умирают очень рано) вышел новый роман, действие которого происходит… в брюссельском пансионе для девочек! Наш дом и сад описаны там так подробно, что спутать невозможно. Хозяйка этой школы, некая мадам Бек, – преотвратительная особа, которая роется в чужих вещах, унижает подчиненных и расстраивает счастье учительницы-англичанки с ее коллегой месье Полем (нетрудно догадаться, с кого он списан). Даже на бумаге мисс Бронте не захотела сделать месье Поля мужем мадам, как это было в действительности! Зато она не пожалела красок в описании пылких чувств месье Поля к героине, которая на страницах этой книги предстает особой наглой, самоуверенной и безбожной. То, чего мисс Бронте не смогла добиться в жизни, как ни старалась, она придумала себе на бумаге: надо ли говорить, что к действительности этот сюжет не имеет никакого отношения. Все это было бы просто смешно, если бы ее первый роман – а там тоже гувернантка соблазняет своего хозяина, причем женатого человека! – не имел читательского успеха. Но он имел его, и неожиданно большой. Все знают, что чем безнравственнее герой, тем больше сочувствия он вызывает у толпы. И вот теперь весь Брюссель читает второй ее роман, в котором наша прекрасная и величественная столица пренебрежительно названа “Городком”! Как будто автор живет в Париже или Нью-Иорке.
Сегодня утром глупая мадемуазель Жюли (когда в пансионе служила мисс Бронте, Жюли была еще ученицей, а теперь преподает у меня географию) пустила в сад целую группу молодых американок. Девушки стали срывать с деревьев листья – на память. Они бегали по дорожкам как безумные и кричали: “Вот, это запретная аллея! А это те самые грушевые деревья!” Я подошла к ним как раз в тот момент, когда из-за кустов прямо на меня и американок выпрыгнул Константин со словами: “А вот и я, месье Поль!” Они что-то затараторили на своем языке, окружили его и только что не разорвали на лоскуты его сюртук. Конечно, я выгнала их и дала распоряжение больше никогда не пускать посторонних. И я возмущена поведением мужа: он находит все это забавным. Куда как забавно, что третьего дня мадам Рикар, которая собиралась отдать нам свою младшую дочь, спрашивала у меня: верно ли, что кавалеры могут легко попасть в дом на рю Изабель и делать подарки своим пассиям, как это описано в романе мисс Бронте. На кону уже не мои чувства, до которых в этих стенах никогда и никому не было дела, а репутация заведения. Вот так она отомстила за то, что я красивее, умнее и удачливее ее. Хотя так же несчастна, Жозе, так же несчастна.
Теперь я не сплю ночами и вспоминаю все с самого начала. Как мне было от всей души жаль этих англичанок – таких уже немолодых, нескладных, плохо одетых и говорящих по-французски с жутким акцентом. Девочки откровенно смеялись над ними, и я призывала их к порядку и милосердию. До меня доходили слухи, что Константин в восторге от письменных заданий обеих мисс Бронте на разные религиозные сюжеты, – я только радовалась. Он никогда мне не рассказывал об этом: беседы о литературе не ведут с женой. Я не читала книг, которыми заполнены полки в его кабинете. Но ведь и он никогда не вникал в вопросы управления пансионом, не просматривал счета и не интересовался, откуда мы берем деньги на то, чтобы поддерживать тот уровень жизни, к которому привыкли и он, и наши дети. Всем этим занималась я одна. Помню, как я обиделась, когда однажды попросила его помочь рассчитать бюджет на лето (это самое трудное время, потому что не предполагается никаких поступлений). Он со смехом ответил: “Дорогая, ведь это в твоей метрике написано „дочь торговца“, а не в моей, так что не спрашивай меня”. И ушел на занятия в католическую школу для бедных, где работал, конечно, бесплатно. Зато я слышала от знакомых: “О, мадам, ваш муж – святой человек!”
