Онлайн книга «Угловая комната»
|
– Где ты? – У Андрюхи. Только встали. – Я приду? – Приходи. Мама навела порядок на кухне: помыла посуду, убрала мусор. А может, и не было – ни посуды, ни мусора? Может, мне все приснилось – и сейчас среда, не суббота? Дверь открыл Андрюха: мы как-то неловко поздоровались; я спросил про рукав – он ответил. Серёжи не было – он вернулся минут через пять с пакетом пива: – Блядь, это что? Я посмотрел на себя в зеркало: бордовая с бежевым клетка, бархатный ворот. – Это пиджак, – ответил я. – Ну-ну. Они открыли по бутылке – я отказался. Я очень явно чувствовал в себе вчерашний ром, позавчерашнее игристое, позапозавчерашние шоты – и так до самого мужского набора. – Мне кажется – или ты хочешь что-то рассказать? – спросил Серёжа. И я всё рассказал. – Прямо всё? – спросил Серёжа. – Да, это было несложно – половину ты знаешь. – Ну вот и всё, – сказал Серёжа. Мы помолчали. Где-то на Монмартре пробили часы: четверть восьмого. – Неприятно, – наконец начал Серёжа. – Но с чего ты взял, что он будет тебя искать, что ему вообще есть дело до вашего перепиха? – Слышал бы ты его голос!.. – Я неверно понял – или ты не помнишь, как давал ей свой номер? – Не помню. – Как же он тогда позвонил? – Может, он и не звонил вовсе? – поддакнул Андрюха. – Не знаю. Они выпили. Без двадцати восемь. – И вообще: разве она не сама виновата? – продолжил Серёжа. – А в чем она виновата? – Зачем она сказала тебе тогда про Соню? – Да ни за чем: просто надо было о чем-то говорить – она и сказала. – А потом попросила Соню выложить сторис? – Будто Соня без нее не выложила бы. – А потом Соня пропала. – Так странно, – вздохнул Андрюха. – Наверное, странно. Они выпили. Я попросил чаю. – Ты сказал, она назвала тебя чужим именем, – продолжил Серёжа. – Назвала, ага. – Каким? – Да я не помню. – Она вообще называла тебя по имени? – Кроме этого случая, – уточнил Андрюха. – Не помню. Меня вообще редко называют по имени. – Может, это и не Белова вовсе? – Как так? – А вот так. Настя Черненко – никакая не Белова. С нами не училась – и тебя знать не знает. – Но тебя-то она точно знает. Мы о тебе говорили… – Да меня полгорода знает. – А Маслову, Матвееву, Лапшину… – Может, это вовсе не те Маслова, Матвеева и Лапшина. Мало ли Масловых, Матвеевых и Лапшиных. Я растерялся на секунду. – Нет, Серёж, это ерунда. Белова – это Белова, тут ты загнул. Серёжа посмотрел на меня недовольно: – Надо тебе выпить. – И мы выпили. Вся Андрюхина квартира была увешена эскизами: орлы, змеи, гепарды. В какой-то момент – почти в девять, после третьей бутылки пива – я подумал: – Может, набить что-то – в память об отце? – Ага, самосвал, – расцвел Серёжа. – Ну уж нет, не надо ничего бить, – отрезал Андрюха. – Поживи еще. Пойми, что хочешь наверняка, что не сомневаешься. – А чего тут сомневаться? – не унимался Серёжа. – Смерть – единственная вещь, в которой сомневаться не приходится. – Еще как приходится. Мы умираем десятки, сотни раз за жизнь. Иногда умираем ежедневно – тут даже хна не успеет смыться. – Ну, умираем – подумаешь! Умерли – и продолжаем дальше жить. И все-таки однажды все кончится… – Кончится, да – но не смертью. Я попросил еще чаю. Потом решил: – Надо ехать. Андрюха ушел в комнату, вернулся: – Вот, – и протянул мне пистолет. – Господи… Зачем? – Если вдруг он придет – чтобы яйца не пострадали. Стрелять необязательно – просто припугни его. Справишься? Я не знал, справлюсь или нет. Пистолет был небольшим – размером с ладонь – и холодным. – Если стрелять-таки придется – там внутри патрон. Снимаешь здесь с предохранителя, целишься с помощью вот этой штуки, нажимаешь сюда. Всё просто – но постарайся без этого. Я положил пистолет в карман пиджака. Интересно, все это действительно происходит – или я сплю? – Пожалуй, это выход, – сказал Серёжа, глядя, как я обуваюсь. – Появление в романе пистолета окончательно решает проблему социальной дистанции. Герой с пистолетом уже не соврет: он не станет думать о том, как он выглядит или действует, – он предъявляет себя читателю безусловно. Пожалуй, это действительно выход. Пятнадцать минут одиннадцатого: я в такси. – Домой? – спросил таксист. Я ответил: – Да. А через секунду: – Нет. В «Кураж» на Рождественской. Музыка, стробоскоп, чьи-то вопли. Без пятнадцати одиннадцать – слишком рано: небольшая компания у бара, несколько вялых тел на танцполе. Диджей смотрит в телефон, бармен переставляет стаканы – тут делать нечего. Вызываю такси: недостаточно денег на карте. Ошибка и позор. Пешком в гору – через шум и духоту. Чувствую нестерпимый, нечеловеческий жар внутри – и тут же холодную тяжесть в кармане. Почти полночь: с невнятной, ненужной надеждой заруливаю в «Пятёрочку». На кассе – паренек: куплю хотя бы воды – раз уж тут. А лучше – водки. Вспоминаю, что платить нечем: может, пора? достану пистолет, пальну в потолок? Отец разыграл ограбление – а я играть не буду: прежде чем отправят рожей в пол и наступят на ухо форменным ботинком, успею показать характер, заставлю бояться, и уважать, и любить, и жалеть – и не знаю, чего еще мне нужно, чего вообще мне нужно. Полпервого. От мамы записка: «Бабушке плохо. Ночую у нее». Совершенно один в квартире: фотография на журнальном столике, кровь на простыне, засохшее печенье рядом с чайником. На полке – как ни в чем не бывало – градусник; померил: тридцать девять и три. Надо лезть в аптечку, искать таблетку – но вместо этого лезу в рюкзак. Достаю файл, в нем – листики: пахнут поездом – а еще заваркой и банановой кожурой. Впиваюсь в строчки, иду от предложения к предложению, от абзаца к абзацу, от окна к окну; смотрю на тревожные фигуры в полумраке: один идет через проулок, двое – от вокзала по путям. Они не знают, что я здесь, – не могут знать – и тем не менее втроем встают у арки, что-то коротко обсуждают, а потом исчезают в проеме. Скрипит дверь, скрипит паркет, скрипят ступени под ногами – они не прячутся, даже не пытаются застать меня врасплох; дверь вздрагивает под кулаками – и один из них зовет: Батист! Я бросаюсь к печке, открываю заслонку, достаю сверток: перепачканный край гостиничной простыни, внутри – спасение. Снова грохот – и снова голос: Батист, открой! – но я не открою. Снять с предохранителя, приставить дуло к виску, вдавить курок без малейшего колебания: остался единственный патрон. И если бы не жар в носу, если бы не глухой шум крови в ушах, легко представить, что в груди – разлом, что все средоточие меня вложено в твой едва очерченный силуэт на другом конце моста Искусств. Но пустота внутри непременно заполнится в момент, когда мои пальцы нащупают твои в водяном пару над рекой, – вот только сердце твердит, что ничему уже не случиться и ничего не исправить: не этой ночью, другие комбинации слов, в другой жизни. |