Онлайн книга «Ориген»
|
И когда пришел туда на следующей неделе, где-то минут за десять до занятия — его не пустили. Дверь открыл аккуратный такой старичок в пиджаке с орденскими планками и начал орать с порога: — Что это вы тут наделали, как вы посмели? Портрет перевернуть, это ж надо, какое вредительство! Вам, молодой человек, может, Владимир Ильич Ленин не нравится?! — Не нравится, — честно ответил Денис. Что он услышал в ответ, разобрать было сложно: и «доложу, куда следует», и «родина тебя бесплатно выучила себе на голову», и что-то даже про «убирайся в свой Израиль», хотя Денису он был ни разу не свой. Одно было ясно: в этом клубе им заниматься больше не придется ни-ког-да. И что? И ничего. Встал у входа, собрал свою группу… и повел их в родной Первый гуманитарный, вдоль по яблоневой аллее. После обеда нетрудно было найти свободную аудиторию. От урока скандал и переход отгрызли полчаса, но урок — состоялся! И даже, набравшись наглости, сходил потом Денис к замдекана Леонтьевой, к той самой, что по ходатайству Сельвинской спасала его три года назад от скандальной сортирной истории. И договорились, отлично договорились, за небольшую совсем арендную плату — использовать отдельные свободные аудитории во внеучебное время, даже и для лекций. Все складывалось как нельзя лучше для Университета цивилизаций и для него самого! А сам новый год встречали в гостях, шумной, большой компанией: две проходных комнаты с широкими дверями нараспашку, три стола, составленные вместе, от дальней стены и почти до самой кухни, собранные по соседям стулья-табуретки всех мастей и такая же посуда, закуски, закуски, закуски, бутылки… И вечные российские разговоры. Политика, искусство, политика, еда, политика, политика. И еда. И политика! — Оливьешку мне положи. — Студень — чудо студень! Маруся такой у тебя делает… и даже хрена к нему достали. — Ага, хрен — главный дефицит. — Это почему? — Ну в какой магазин ни зайдешь — ни хрена нет… — Довели страну, перестройщики… — Уже смотрели «Андрея Рублева»? — Это Тарковского? — Ну да. — Нет, только «Зеркало». — И вообще правильное название «Страсти по Андрею». Это цензура вымарала. — Ну да. Вы же знаете, в этой стране… — И всегда так было. Фильм Тарковского ровно об этом. — …никогда ничего не изменится. — Как бы то ни было, а уезжать надо. Мне красненького плесните. Спасибо! — Бартошевичи вон уже уехали. — Некоторых везде уже ждут. А мы тут никому нахрен… — Лишь бы не как в Румынии! — А что Румыния? У нас вон смотрите: на Кавказе режут уже друг друга, Сумгаит этот их Карабах, вот и лабусы совсем оборзели… — Кто? — Ну прибалты эти! Дали им этот республиканский хозрасчет, мать его, они и флаги свои понавывешивали, которые дивизий СС… а мне водочки лучше, водочки! — Да причем тут СС! И нам бы вернуть наше историческое знамя, трехцветное! — Наше — другое дело. Под ним деды… — Власовцы, между прочим, тоже под ним. — А мне винца. Отличный винчик! — А власовцы были под андреевским, вот. — Самодельный винчик, из черноплодки. Аксентьевы настаивают. — Не настаивают, а сбраживают. — Всё одно удалось. Почаще бы встречаться. Эх, хар-рашо! — Да никогда ничего в этой стране хорошего! — Ну почему же, вот Горбачев встречался только что с папой римским, с Бушем, это совершенно… — Коммуняка этот ваш Горбатый. Номенклатурщик, функционер. — Ну, есть же и свежие люди, например… — Этот ваш Ельцин — он страну разваливает! Предатель… — А вам что, Гидаспов [11] больше по душе? — Он хотя бы ученый. — Да, надо признать, что для академиков, особенно в естественных науках, советский строй действительно... Если делаешь бомбу или большую химию — любые ресурсы… а мне колбаски, будьте любезны, передайте! И, откашлявшись, встав, представительно: — Вот кстати, давайте, родные и друзья, провожая этот год, помянем великого ученого и самого удивительного человека, чьим современником нам посчастливилось быть, стоя, не чокаясь, холодненькой… — О ком это? — Андрей Дмитриевич. — Конечно же, я была на похоронах… — Да о ком же? — Сахаров. — Тост за Сахарова! До дна! Стоя. — За него не стану пить. Эта ваша его Елена Боннэр — агент сионизма… — Не хочешь за правозащитника — давай за академика и героя соцтруда, дважды причем. — А можно я стихи о нем прочитаю? Денис сказал это — и почувствовал себя пятилеткой на табуретке, поставили гостям на потеху, и вот сейчас про ёлочку, пока они водочкой балуются. Но тошнило уже, тошнило от этих разговоров ни о чем, всегда одинаковых, в упор не слышат друг друга. Пусть послушают его. Он Сахарова — ну, уважал, сильно уважал, но не более того. Но было что-то такое… настоящее, античное, в том, как он ушел. Как не вставал и не хлопал, когда вставали все, как смел быть собой, как глядел с фотографий строго и нежно — с подвернутой этой головой, говорят, кормили его в Горьком силком, шею повредили — глядел не триумфатором, но истинным победителем. Взгляд Сократа перед судом афинян. Взгляд из тех, что остаются навсегда И пока не спохватились, Денис с напускной наглостью (а всё от робкости!) хватанул рюмашку стоя, вне очереди и без тоста, чуточку поплыл на еще полуголодный желудок и начал читать, сбившись на первой же строчке на легкую хрипотцу: Он умер в оттепель.
Был ясный день, и улицы текли,
и воздух наполнялся голосами,
и охал снег, и оседал пластами,
но ветра южного порывы не достали
льдом и асфальтом скованной земли.
Он умер в оттепель.
Покуда всё окрест
бесцветным зимним небом наливалось,
по всем устам волной передавалось
лишь два-три слова. О какая малость!
Какая простота. Какая весть.
Он умер в оттепель.
Не перед всякой смертью мы равны,
не перед всякой вестью мы в ответе,
но кто из нас не ощутил вины
как перед целым миром — перед этим
мучительным и легким до бессмертья
и детским поворотом головы?
Он умер в оттепель, Рождественским постом,
когда в России развезло дороги,
и новый год топтался на пороге,
робея пред грядущим Рождеством.
Все как-то притихли. И только справа, троюродный дедушка, большевик с 1918-го года, откашлявшись: |