Книга Пани Зофья. Вы всё перепутали, страница 71 – Яцек Галиньский

– Жми, жми давай! – крикнула я, когда он, сворачивая направо, проехал между пешеходами, переходившими дорогу по зебре. – Пусть поторопятся, а то ковыляют, понимаешь!

Старикан в ужасе посмотрел на нас и прибавил шагу, чтобы его не переехали.

На самом деле он передвигал ногами так же медленно, как и раньше. Но размахивал руками активнее, что, вероятно, заставляло его чувствовать себя более динамичным. Женщина с коляской, велосипедист и несколько молодых людей также убегали от колес нашего грузовика. Я не знала, что это так захватывающе. Первобытные законы природы одерживали в нашем городе победу над правилами дорожного движения, внутренней культурой, эмпатией, воображением и уважением к другим. В приоритете был тот, кто больше, а остальные пошли вон или на тот свет.

Жизнь вне закона была не так уж плоха. По телевизору можно было увидеть, как преступников в шесть утра в одних трусах уводят спецназовцы. Но даже если через какое-то время все закончится плохо, я могу не дожить до этого момента, и в этом было большое преимущество моего положения. Я могла позволить себе жить моментом, потому что только это у меня и было.

Хорошо бы все-таки, чтобы меня запомнили не как ту, что поутру вывели из дома в нижнем белье.

– Ты спишь в трусах? – спросила я Широкого.

– Без, – ответил он.

– Фууу! Очень тебя прошу, спи в трусах. На всякий случай.

Он растерянно посмотрел на меня.

– А это мое стихотворение… – начал Широкий. – Что ты о нем думаешь?

– Графомания, что еще?

– Это что значит?

– Чушь. Тебе нравится слушать свой собственный голос. Этого недостаточно. Чтобы писать, прежде всего нужно читать!

– Но я читаю.

– Мамочки! Что ты читаешь? Комиксы?

– Комиксы – это здо́рово, но я читаю художественную литературу.

Я недоверчиво посмотрела на него.

– Конечно, – сказала я с иронией. – А кого конкретно?

– Читаю этого… как его?..

– Врешь!

– На «ж».

– Жеромского^[6]? – Я засмеялась.

– Нет, сейчас я не могу вспомнить.

– Прекрати. Не стоит себя еще больше компрометировать.

Я отвернулась, потому что не могла это слушать. И тогда я увидела их. Генерал, Епископ и Министр шли по тротуару с пакетами в руках.

– Останови! Останови! – закричала я, прыгая от радости.

Я хотела поделиться с ними своим счастьем, что у меня все получилось, что у меня есть работа, признание, я еду на машине и у меня новый холодильник!

Но я видела, как они шли: медленно, сгорбившись. Они остановились у мусорного контейнера. Выглядели усталыми и замерзшими. Было ли нам о чем теперь поговорить? Смогли бы мы теперь понять друг друга?

– Что случилось? – спросил брат Широкого. – Остановиться?

– Ничего. Поезжай. Обозналась.

Широкий посмотрел в окно.

– Это пьянь, жулики.

Я ничего не ответила.

– Вспомнил! – внезапно закричал Широкий. – Жульчик. Так звали того писателя.

– Ты умом тронулся? Нет такого. Ты его выдумал. Есть только Жеромский на «ж».

– Есть такой писатель. Я читал его.

– Ну и о чем написал этот твой Жульчик? О любви? О страданиях? О жертвоприношении?

– О наркоторговце.

Я сочувственно похлопала его по плечу, и какое-то время мы ехали молча.

– Знаешь, – сказала я через некоторое время, – может, вам, психопатам, надо писать стихи?

Он посмотрел на меня.

– Диктаторы в юности писали стихи и романы, рисовали картины. Возможно, если бы они продолжили этим заниматься, то не убили бы потом миллионы людей.