Книга Смерть в губернском театре, страница 29 – Игорь Евдокимов

Она раздраженно развернулась и направилась к выходу, оставив Павла одного. Тот заторопился следом, но споткнулся о кресло и чуть не растянулся на полу. Чтобы не упасть, ему пришлось опереться на грифельную доску. Та протестующе скрипнула, но выстояла. Павел бросился за Бетси, рассеяно отметив, что с доски исчез снимок, на котором вся труппа собралась в ателье Антона Шоази.

***

– Оригинальная сцена, надо сказать, – закончил свой рассказ Руднев. – Зайди я чуть попозже, решил бы, что они спектакль так репетируют.

– Да уж, – задумчиво протянул Константин.

– Знаю я это выражение лица! – ухмыльнулся его друг. – Давай, признавайся, о чем думаешь? Хотя нет, погоди, угадаю… Сомневаешься в виновности Вайса?

– А тебе-то что с того?

– Считай это вопросом заинтересованной городской общественности!

– Уж не собрался ли ты опять влезать в расследование? – прищурился Черкасов. – Ты же обещал больше так не поступать!

– Насколько мне помнится, ты пытался вытянуть из меня это обещание, но вот чтобы я его дал – такого не было, – лукаво парировал Павел. – Тем более, согласись, эпизод более, чем странный.

– И что же в нем кажется странным тебе?

– Ну, начнем с того, что память господина Селезнева как-то очень резко и неожиданно улучшилась, причем сразу же после появления официального подозреваемого.

– О чем это нам говорит? – несмотря на недавнее недовольство включился в игру Константин.

– Возможно, дело действительно в гнусном характере Григория Никифоровича, и его неприязни к Вайсу. Внезапно представилась возможность хорошенько насолить предмету ненависти, и Селезнев просто не смог пройти мимо…

– Но по твоему тону заметно, что ты не очень в это веришь.

– Учитывая, что ты тоже не выглядишь довольным от того, что нашелся свидетель, подтверждающий виновность твоего подозреваемого – это же можно сказать и о тебе. А теперь позволь кое-что добавить. Как утверждает уже мой свидетель, на одной из репетиций Селезнев, в шутку, естественно, угрожал смертью Татьяне Георгиевне. Посему – не является ли внезапное прозрение Григория Никифоровича попыткой отвести от себя подозрения и свалить вину на столь удачно подвернувшегося Вайса?

– Если не считать того, что мы не можем связать его с ядом или записками комплиментарного содержания, но на грани приличий.

– Ну, господин Селезнев очень высокого мнения о своей персоне, так что я могу представить его навязчивые ухаживания. Как и ярость, когда его отвергли.

– То, что ты можешь представить, и то, что ты можешь доказать – очень разные вещи, – устало потер виски Черкасов.

– Как скажешь. Но не показалась ли тебе также подозрительной реакция Сурина?

– А с ним-то что не так? – удивился Константин.

Павел вскочил со стула (бедняга опять печально всхлипнул) и принялся ходить по комнате больного взад-вперед.

– Родион Герасимович у нас натура страстная и вспыльчивая, как доказывают его сольные выступления на кладбище и в театре. Более того, в обоих случаях он крайне чувственно упоминал Татьяну. Сурин – чистый дикий мавр! Его ненависть как раз должна быть направлена на Осипа Эдмундовича. Но нет! И откуда ему, кстати, знать, что Вайс не мог отравить Татьяну? Что если подозрения полиции и неудачное бахвальство Селезнева раздражают его именно потому, что он убил Филимонову в порыве ревности и невольно считает, что любые иные версии бросают тень на столь красивую драму?