Книга Башня. Новый Ковчег-3, страница 103 – Ольга Скляренко

Сам Борис свой поступок как предательство никогда не рассматривал. Это была борьба за власть. Да, он использовал не очень честный приём. Запрещённый приём. Но запреты — они для слабаков, а слабаком Литвинов никогда не был. И поступок тот в глубине души в общем-то считал оправданным. Они оба дрались за главное место в Совете. Борис даже считал себя в чём-то честнее, ведь в отличие от Савельева, он красивыми лозунгами и высокими идеями не прикрывался, прямо давал понять, что ему нужно, но проиграл. Не дожал. Или Павел оказался сильнее, что ж в игре и не такое бывает. И Борис смирился, принял удар, с достоинством принял.

И вот сейчас до него наконец дошло.

Нет, не Пашкин идеализм и не Пашкина вера — тут Борис Савельева так до конца и не понимал, — другое до него дошло. Как обухом по голове ударило, вспышкой озарило осознание собственного предательства, и, если б Борис мог, он бы сам от себя отшатнулся.

Ничем он был не лучше этого Полякова, сливающего информацию на свою девушку и своих друзей. Потому что, как и этот парень, он попрал самое ценное — доверие.

Павел доверял Борису. Да, бывало всякое, но с тех пор, когда в далёком детстве веснушчатый и вихрастый Пашка Савельев со своей долговязой подружкой с чёрными серьёзными глазами подошёл к нему, маленькому и никому не нужному Борьке Литвинову, и предложил самое дорогое — свою дружбу (это сейчас Боря понимал, что самое дорогое, тогда же всё случилось очень естественно и просто, как бывает только в детстве), с тех самых пор именно доверие лежало в основе всего. И вот это доверие Борис и растоптал тогда, когда в пылу борьбы принял решение ударить Савельева по самому больному. Сыграть на его любви к дочери. Подло и вероломно. Это и было предательством, и как ты его не оправдывай, какими красивыми словами не прикрывай — суть не поменяется. Глаже и благородней предательство от этого выглядеть не будет.

И то, что Поляков совершал свои мелкие поступки из страха и слабости, а он — из холодного расчёта и жажды власти, всё это не делало Бориса лучше. Напротив, слабость и страх оправдать можно, а когда вот так, намеренно, всё взвесив и просчитав, поставить на одну чашу весов свои амбиции, а на другую боль друга, тут и оправданий никаких нет и быть не может.

«Борька, вот скажи, чего тебе, гаду, не хватало?» — всплыл в памяти голос Пашки. И он опять увидел перед собой напряжённое и усталое лицо друга, представил свою камеру, узкую и полутёмную — три шага в ширину, семь в длину, серые шершавые стены, почувствовал стойкий запах биотуалета, вонь, к которой невозможно было привыкнуть.

Теперь Борис и сам не понимал, чего ему не хватало. Прав был Пашка. Он попросту заигрался. И предал… А потому ничем он не лучше этого мальчишки, а, скорее, и похуже будет, и нет у него никакого права его презирать — сам недалеко ушёл.

Такие мысли были совершенно новыми для Бориса. Все эти самокопания, рефлексии, муки совести — это не к нему. Савельев, да — тот вечно всё взваливал на себя, гнулся, хрипел, но тащил на своей спине неподъёмную ношу чужих грехов. А он, Борис — нет. За свои ошибки отвечал, за чужие — извините, не надо, своего добра навалом. Виноват — казните. А каяться да оправдываться — это лишнее. Неконструктивно. Но, оказывается, не всё можно и нужно оценивать с точки зрения полезности и выгоды. Есть что-то ещё. То самое, что всегда так раздражало и одновременно восхищало в Пашке, его лучшем друге. То, что позволяло тому в конечном итоге обыгрывать Бориса. Рушить его точные кристально выверенные логические построения. И Борису показалось, что ещё чуть-чуть, и он окончательно поймёт, что именно. Сформулирует для себя. Ещё чуть-чуть…