Книга Башня. Новый Ковчег-3, страница 29 – Ольга Скляренко

На кушетке спали двое. Спали полусидя, крепко прижавшись и склонив друг к другу одинаковые светлые головы.

Анна остановилась, разглядывая юную парочку. Катюшу и этого мальчика, как его, Полякова.

На других она бы гаркнула, не раздумывая, но Катя Морозова была её любимицей. Нет, сама Анна, конечно, так не считала, да и Катя, если бы ей это сказали, удивлённо округлила бы и без того круглые глаза. Едва ли во всей больнице нашёлся бы ещё хоть один человек, к кому Анна была так же строга, как к Кате. Анна гоняла свою Катюшу в хвост и гриву, отчитывала за болтливость, за безалаберность, даже за Катину безмерную любовь к старикам и то ругала, разражалась на её преданность и привязанность, сама не понимая, что вот так, бывает, и проявляется любовь к человеку, которого мы непременно хотим сделать ещё лучше.

Анна подняла руку и громко постучала костяшками пальцев по косяку.

Мальчишка проснулся первым. Вскочил, увидел Анну, дёрнулся, хотел что-то сказать, да так и замер с открытым ртом, вытаращив на неё голубые, чуть навыкате глаза.

— Совсем обнаглели, да?

Она развернулась, чтобы идти к себе, но мальчик наконец-то опомнился.

— Анна Константиновна, там у вас в кабинете Егор Саныч. Он… он спит.

И, начиная с этой минуты, оттолкнувшись от абсурдной по своему смыслу фразы (потому что как вообще в её кабинете мог очутиться спящий Ковальков), время понеслось галопом, перескакивая через часы и минуты и иногда возвращаясь назад. В голове Анны всё смешалось: Катя, так до конца и не проснувшаяся, с сонными больными глазами, перепуганный мальчишка, который нёс какую-то ахинею, Ковальков, помятый и состарившийся лет на сто, и она сама в водовороте событий, которые она не понимала и отказывалась понимать.

И только после слов Егор Саныча «он жив, Ань, и сейчас, скорее всего, уже должен прийти в себя» до неё наконец-то дошёл смысл всего, что ей говорили.

Она неслась по коридорам, ничего не слыша и почти ни о чём не думая.

Это потом она вспомнит серое лицо Ковалькова, и её вина перед этим старым врачом, несколько часов назад прооперировавшего человека, которого он ненавидел больше всех на свете (Анна знала, что ненавидел), навалится на неё тяжким грузом. Подумает о Катюше, и сердце её захлестнёт благодарность к этой маленькой девочке. Испугается — в первый раз за всё это время испугается по-настоящему — того, что всё могло сложиться по-другому, не окажись на той станции двух мальчишек. Но это будет потом. Потом.

А тогда она просто бежала. И ворвавшись в комнату, где прятала Литвинова, натолкнувшись на весёлый, почти счастливый взгляд Бориса и увидев Павла, бледного, но живого — живого, чёрт возьми, она дала волю эмоциям. Устроила им разнос. Обоим. Двум идиотам. Двум придуркам. Двум взрослым мужикам, одного из которых она любила как брата, а второго… второго просто любила.

В первые дни ему было очень плохо, но он крепился. Улыбку выдавить из себя, конечно, даже не пытался, но старался говорить ровно, если приходилось, и только бисеринки пота, блестевшие на высоком лбу, да напряжённые желваки на резких скулах говорили о том, как ему больно.

Анна хорошо помнила это его «терпимо», когда она в то утро, растерявшись и не желая показать свою растерянность перед этими двумя, задала самый дурацкий из всех возможных вопросов: «Болит?». Словно она и так не знала, что болит, и будет болеть ещё долго, и он будет жить на обезболивающих, на тех запасах, которые она у себя откопала.