Книга Златорогий череп, страница 91 – Стасс Бабицкий

Он сделал последний шаг и замер напротив Сабельянова. Тот стоял на ступеньку ниже, поэтому глаза их оказались на одном уровне.

— Привязанность к людям, которую вы высмеивали, это вовсе не слабость. Слыхали такое выражение: «родственные души»? Когда мы теряем близких, часть их души продолжает жить в нас. От этого мы становимся сильнее. И вы, жаждущий вселенского могущества, вы завидуете нам. Поэтому и наносите эти дурацкие рисунки себе на голову — создаете утешительную иллюзию, что вы не одиноки.

— Раз такой проницательный человек утверждает, что я одинок и несчастен — пусть так. Пусть! Но я замкну круг Зодияка. И как… Как ты меня остановишь? — Ираклий уже не пытался казаться вежливым, он бахвалился и кривил разбитые губы в презрительной ухмылке, но в зрачках мелькнуло что-то похожее на испуг. — Убьешь и снова станешь чудовищем? Осмелишься забрать мою жизнь?

Мармеладов чуть наклонился вперед и прошептал в самое ухо противника:

— Я уже поступил гораздо хуже. Лишил тебя надежды на бессмертие.

Из-за двери вырвался ослепительно-красный огненный язык.

— Пожар! Пожа-а-а-а-ар! — завопил дворник, наконец-то заметивший всполохи в «чертовом окне». — Просыпайтеся, люди! Гори-и-им!!!

Ираклий оттолкнул сыщика к перилам и бросился в квартиру. Споткнулся, подворачивая левую ногу. Упал. Пополз дальше на четвереньках. Перевалился через порог, окунаясь в пламя, бушующее в комнате, словно в глубокий омут. И все это — без единого звука.

Мармеладов не спеша спустился по лестнице, вышел на улицу. Отвязал вороного и запрыгнул в седло. Поднял глаза и успел увидеть, как крыша дома обрушилась внутрь, а в небо устремился столб едкого черного дыма.

«Если и была у Ираклия душа, то именно такого цвета», — подумал сыщик, пришпоривая коня.

Скворцы щебетали громко и заливисто, пока их не спугнул протяжный свисток паровоза.

— Две минуты до отправления, сударынька! — сказал проводник и тактично отвернулся.

Сцены прощания на вокзале всегда получаются скомканными. Особенно в сентиментальных романах. Только автор погрузится в эту чудесную атмосферу, нигде более не возникающую. Только возьмет разгон, описывая блики утреннего солнца на отполированных хребтах рельс, пеструю суету пассажиров всех мастей и классов, тягучие распевки торговок да парящие над перроном ароматы всевозможной снеди, которые на лету прихлопывает тяжелый дегтярный дух от недавно пропитанных шпал… А уж и ехать пора! Поезд качнется назад, словно подвыпивший мужик, выходящий из трактира, потом набычит круглый лоб, выставит вперед щербатую челюсть и двинется, покачиваясь на стыках, потихоньку разгоняясь и набирая темп. Оставив лишь дымный хвост…

С другой стороны, разве вы, дорогие читатели, не бывали на вокзалах? Не жмурились на сверкающую рельсу? Не нюхали копоти и дегтя? Не покупали горячих пирожков в дорогу? Не шарахались в сторону от зычных криков «Поберегись!», кляня дрягиля^[34] на чем свет стоит? Разумеется, все это знакомо каждому на собственном опыте. Ничего нового писатель не сообщит, разве что упомянет в какой цвет стены выкрашены — в желтый, как на Николаевском вокзале, или в голубой, как здесь, на Брестском.

Марьяна давно уже прошла в вагон первого класса, а двое носильщиков с пыхтением погрузили дорожные сундуки и саквояжи. Анна торопливо прощалась.