Книга Заживо погребенный, страница 56 – Арнольд Беннет

— Д-да-а, — промямлила миссис Лик.

— И если вы уговорите его вернуться, если вы сумеете ему доказать, что это его долг, конечно, ради бога. Но мне вас жалко. Наверно, я вам обязана сказать: дом этот мой, и мебель тоже. У него ни кола ни двора. Он за всю жизнь ничего не скопил, ужасно непрактичный, я так считаю. Много я от него натерпелась, много, а все-таки жалею я его. Жалею, да. И в беде не брошу. Может, трое здоровенных молодцов с ним и сладят. Но не знаю, не знаю. Он очень, очень сильный. И так умеет увернуться.

Миссис Лик качала головой, вся во власти нахлынувших воспоминаний.

— Так или иначе, — строго заключил Мэтью, — а надо притянуть его к суду за двоеженство.

— Непременно, — подтвердил Генри.

— Ваша правда! Истинная ваша правда! — вскрикнула Элис. — Так будет только по-справедливости. Он, конечно, станет отпираться, отрицать, что он мол вовсе и не тот самый Генри Лик, ох, как он будет отпираться! Но в конце-то концов вы, ясное дело, все докажете. Плохо только, что на суды на эти столько денег ухлопать надо. Ну, эти частные сыщики и все такое. И, конечно, скандал будет. Обо мне-то вы можете не беспокоиться! Я ни в чем не виновата. Меня тут в Патни каждая собака знает, и знает уже двадцать лет. А вот вам, мистер Мэтью и мистер Генри, вы же духовные особы, не знаю, как это вам понравится, когда отца вашего в тюрьму упрячут. А тем ведь кончится. Но справедливость есть справедливость, закон есть закон, и то сказать, чересчур много развелось мужчин, которые обманывают нас, бедных, наивных, беззащитных женщин. Уж я таких историй понаслышалась. Теперь-то вижу: все правда, все. Слава Богу, хоть бедная мамочка не дожила, не видит, в какую переделку я попала. Папаша-то, какой там ни старик, а был бы жив, так дело без кнута не обошлось бы, уж это вы мне можете поверить.

После нескольких разрозненных, не очень дельных замечаний со стороны викариев, раздался звук из угла подле двери. То был кашель Джона.

— Пойдем-ка мы лучше отсюда! — сказал Джон. Таков был его первый и последний вклад в беседу.

Прайам Фарл бродил по вольным рощам Уимблдона и произносил монологи, используя выражения не чересчур изысканные. Впопыхах он выскочил из дому без пальто, а было холодно и ветрено. Но он не ощущал холода; он ощущал лишь ветер перемен.

Вскоре после того как его картину купил полоумный владелец вполне впрочем лицензированного заведенья, Прайам обнаружил, что рамочник на Главной улице знает одного человека, который не прочь покупать все, что бы он ни написал, и сношения стали регулярными. Обыкновенно цена за полотно назначалась в десять фунтов наличными. Таким манером Прайам зарабатывал примерно две сотни в год. Картины отправлялись, деньги поступали, и больше Прайам знать ничего не знал. Много недель он прожил в ежедневном ожидании скандала, прихода полиции и прочих бед, ибо не мог же он себе представить, что картины так никогда и не попадутся на глаза первоклассному ценителю искусства. Но ничего такого не происходило, и понемногу, понемногу он успокоился. Он был счастлив; счастлив, что может беспрепятственно упражнять свой дар, счастлив, что зарабатывает достаточно денег для покрытия всех расходов, своих и жениных; он стал счастливей, чем в былые дни странствий, славы и богатства. Элис поражалась тому, что он умеет заработать; и кажется, понемногу избавлялась от сомнений в его правдивости и здравости рассудка. Одним словом, судьба вздремнула, и всеми силами старался Прайам ее не разбудить. Он оказался на той безопасной, мирной колее, которая решительно необходима застенчивому, нервному художнику, будь он хоть трижды велик и знаменит.