Книга Повесть о старых женщинах, страница 111 – Арнольд Беннет

О! Кто-то опять вложил ей в руку свернутый жгутом конец полотенца, который она выронила; и она тянула, тянула его с силой, достаточной, чтобы разорвать канат. А потом она пронзительно закричала. Она просила сочувствия, она просила помощи или хотя бы внимания. Она умирает. Душа покидает ее. А она одинока, охвачена паникой, она в тисках бедствия, в тысячу раз превосходящего все, что ей представлялось смертельным ужасом. «Я не могу перенести это, — с отчаянием думала она. — Нельзя требовать, чтобы я переносила это!» И она разрыдалась, разбитая, испуганная, сломанная и разорванная на части. Не осталось и следа здравого смысла! Ни следа мудрого спокойствия! Ни следа уважения к себе! Да она теперь и не женщина! Она — жертва животного страха! А потом сильнейшая нескончаемая схватка, во время которой она прощалась с жизнью и с самой собой…

Ей, праздной и ослабевшей, было удобно лежать в мягкой постели; счастье тонкой пеленой покрыло чашу ее страданий и страха. А рядом с ней находился человечек, который безжалостно пробивал себе путь из ее чрева; этот таинственный возмутитель спокойствия появился на рассвете. Какой смешной! Не похож ни на одного новорожденного, каких ей приходилось видеть, красный, морщинистый, неразумный! Но по некоей причине, которую она не подвергла изучению, она окутала его облаком несказанной нежности.

Сэм стоял у постели, но она его не видела. Ей было так уютно и так она была слаба, что не могла повернуть голову или попросить его подойти к ней, чтобы она его видела. Ей пришлось подождать, пока он подойдет сам.

После обеда вернулся доктор и поразил ее, сказав, что роды прошли наилучшим образом. Она была слишком утомлена, чтобы сделать ему выговор и назвать бесчувственным, невнимательным, нечутким старикашкой. Но она-то знала правду. «Никто никогда не представит себе, — думала она, — и не может себе представить, что выпало на мою долю! Говорите что хотите, но я знаю, как это было!» Постепенно она стала обращать внимание на домашние дела, которые, как она заметила, пришли в полный упадок, и поняла, что, когда наступит время заняться ими, она не сможет решить, с чего начать, даже если бы не было ребенка, требующего от нее неограниченного внимания. Такая перспектива приводила ее в смятение. Потом ей захотелось встать с постели. Она встала. Какой удар по ее самоуверенности! Она вернулась в постель, как крольчонок в свою норку, счастливая, счастливая, что оказалась опять на мягких подушках. Она сказала себе: «Однако должно ведь наступить время, когда я спущусь вниз и буду ходить повсюду, встречаться с людьми, варить еду и наблюдать за мастерской». И это время наступило, правда, ей пришлось передать мастерскую в ведение мисс Инсал, но все изменилось, пошло по-другому. Ребенок полностью нарушил привычный порядок. Он был ужасающе бесцеремонным, не осталось и следа от ее прежней, обычной жизни, он не допускал никаких компромиссов. Если бы она отвела от него взгляд, он мог бы исчезнуть в вечности и навсегда покинуть ее.

Теперь же она спокойно и благоразумно кормила его грудью в присутствии мисс Инсал. Она уже привыкла к его важной роли в ее жизни, к хрупкости его организма, к необходимости дважды вставать к нему ночью, к своей тучности. К ней вернулись силы. Конвульсивные подергивания, которые в течение полугода нарушали ее покой, прекратились. Положение матери стало нормой для ее бытия, а ребенок был таким нормальным явлением, что она не могла представить себе свой дом без него.