Онлайн книга «Любовь фрау Клейст»
— А рядом ведь бензоколонка! И там все открыто! А я, идиот, не подумал! Утром ее забрали в больницу, через день она умерла. Владимов прощался с ней в ледяном морге, где Наташа лежала под простыней, такой белой от пронзительного света ламп и такой неподвижной, как будто ее изваяли из мрамора. Простыню приподняли. — Она даже глаза до конца не закрыла! Боялась, наверное, бедняжка! Расцеловал каждый ее пальчик — руки были маленькие, нежные, — каждый каштановый волосок. Вернулся домой уже ночью. А я двое суток не ел. Увидел картошку. Взял водки. И так до утра просидел. Пил и плакал. Он долго не мог писать после ее смерти. Перебирал Наташины вещи, шарфики, перчатки. Собрал все ее статьи, выпустил книжку. Все — с нежностью, c преданной болью. И вдруг из Москвы некто Гольдман: — Ваш давний поклонник, филолог. Но это все в прошлом. Сейчас бизнесмен. Буду счастлив помочь. — Узнал, оказывается, телефон через газету «Русская мысль». В ней был некролог на Наташину смерть. — Все сделаю. Вы — мой любимый писатель. Владимов был скромен, желания простые. В Москву бы слетать. Да хоть завтра! И книжку издать бы… Да что просто книжку? Давайте собрание! Гольдман выполнял свои обещания. Он, оказывается, еще подростком «заразился» Владимовым: собрал публикации, сам переплел. Теперь он стал рыбкой из пушкинской сказки. Через два месяца вышел четырехтомник. Сняли особняк в самом центре Москвы, и начался пир на весь мир. Народу! Глаза разбегались. — Кого захотите, достанем. Из Америки по приглашению Владимова прилетели мы с Коржавиным, Гольдман оплатил билеты. Кто-то прилетел из Германии, кто-то из Франции. Про тех, которые жили в Москве, — не говорю. Пришел целый город. Владимов, стесняясь, попросил пригласить Маргариту Терехову: любил ее фильмы. Терехову, как дорогой подарок, посадили напротив, за этот же стол. Она была резкой, уставшей, немного смущенной. И родинки те же: три капли смолы. Сам Гольдман, маленький и плотный, как Наполеон, оглядывал поле сражения. Шел бой за Владимова, прожившего в тихой висбаденской келье почти четверть века, жену схоронившего, средств не нажившего, который людей ни о чем не просил. Теперь они сами просили. Теперь они липли, смеялись, впивались и звали к себе: кто в Москву, кто на дачу. Всех вдруг потрясла гибель генерала Власова. Телохранители Гольдмана с обритыми до розоватой синевы черепами вносили в их шум осторожный порядок. Еды было столько, что, если бы в этот вот зал, осыпанная черемуховым дождем, ввалилась, смеясь, вся Тверская — никто не ушел бы голодным. Потом танцевали. Из всех, кто кружился, топтался, смеялся, осталась в живых половина. О ком ни спрошу: нет, он умер. А этот? И этот. А тот? Ну, конечно, ведь он же был болен. А эта? Давно умерла. Помню, я танцевала с каким-то грузинским прозаиком. Или абхазским. Не помню, как звали. Он был молодым и веселым. Весь — сгусток энергии, жизни. — Пойдемте потом кофе пить! — Какое там кофе! Ведь я улетаю. — Но кофе-то выпить! Чего там? Так даже он умер, внезапно и странно. На пару лет раньше, чем умер Владимов. Узнала случайно. Я улетела домой, и мы после этого пира, на котором никто не задумался, «чем все кончается», почти не писали друг другу. Владимов жил чаще в Москве, ему дали дачу. Все так, как мечтал: в Переделкине. Потом мне сказали, что он вдруг женился. Помню свою реакцию: — Владимов женился? Да бред это! Сплетни! — Нет, правда: женился. — И что за жена? Молодая? — Жена? Молодая. — Так это же дочка! — Какая там дочка! Через полгода я дозвонилась ему в Германию. Он был у себя, сам снял трубку. — Ну, как вы? — Болею. Сказали — помру. — Да что вы! — Да — что? Метастазы. Все как у Натальи. Один к одному. Я залепетала что-то, принялась утешать: — Ой, мало ли что вам сказали! Им палец дай, руку откусят! Вы знаете, сколько ошибок? И он ухватился: — Ошибки бывают. Болей-то ведь нету. Пью чагу. Худею ужасно. — Да вы наберете! Вы ешьте побольше! — А я и так ем! Я готовлю. Вон щей наварил. Я спросила: — А где же… И сразу запнулась. Но он догадался: — Жена моя, что ли? Она у себя. — Так вы что, не вместе? — Сейчас нет. Не вместе. Вдоветь не желает. И тихо зашуршал смехом. — При чем тут вдоветь? — Как при чем? Нам сказали. Что скоро помру. А она испугалась. Сиделкой ей тоже не шибко хотелось… Он, видимо, сильно переживал что-то, о чем не хотел говорить. Но зато рассказал другое: — А мы с ней венчались. Зимой. Там, в России. Владыка венчал. Снег, красиво. Хор пел. Лучше ангелов. Ведь вот говорят: звездный час. И не врут. Точно — звездный. — Она хоть красивая? — Очень. А как же? Актрисой была, замуж вышла за немца. Потом развелась и осталась. И дети есть, двое. Большие. Хорошие. Дочка и мальчик. Она стихи пишет. — Стихи? — Да, без рифмы. Пусть пишет. Он, видимо, стыдился того, через что прошел после смерти Наташи, стыдился своей этой новой любви. И в то же время ему важно было говорить о ней. Он, кажется, думал о ней неустанно. С этого дня мы начали перезваниваться часто, почти каждый день. Приближалось Рождество, и я отчетливо представляла себе, как он сидит в этой своей неопрятной маленькой квартире, где они когда-то жили с Наташей, один, за компьютером. Пьет. Почему-то мне казалось, что вечерами он должен пить от тоски. Помню этот высокий узкий дом на окраине города. Под ним — черепичные крыши. За красными крышами — лес. Когда-то Владимов сказал, что там много волков. — Лесище отменный. С волками. Как в сказке. Через несколько месяцев лечащий доктор Владимова дал мне телефон его новой жены. — Он раньше всегда был с мадам Митрофановой, — сказал доктор по-английски. — Она нам и переводила. Потом они очень поссорились. А вы с ней знакомы? Новая жена, которую я так ни разу в жизни и не видела, звучала приятно и мягко. Она поторопилась сразу же объяснить мне свой разрыв с Владимовым. Была операция. Восемь часов на столе под наркозом. Потом приговор — и ни капли надежды. Он вышел из клиники приговоренным. По ее словам, страх смерти, охвативший Владимова, был острым настолько, что все в нем разрушилось. Душа пошатнулась. |