Онлайн книга «На Верхней Масловке»
|
— Да так… нужна мужская спина для композиции. — Мужская?! Он хмыкнул: — Ну да… Неважно… Мне только — движение мускулов. — Мускулов?! — Лицо у нее стало оскорбленным. — Ты с ума сошел, какие у меня мускулы! Он засмеялся и не ответил. Нина уже привыкла к этой раздражающей ее манере. Он часто забывал ответить, просто не успевал — погружался в собственные размышления. Так вынырнувший из воды пловец успевает только воздуху глотнуть, а разглядеть, что там на берегу, ему некогда. Вот так он может сидеть бесконечно, иногда отводя голову назад и чуть вбок и смахивая ребром ладони ластиковые крошки с листа. Можно уснуть, проснуться, умереть, наконец, — он, разумеется, поднимет голову и взглянет, но — издалека, со дна своего колодца. — А ведь старуха просто любит его, — сказала Нина вслух, чтобы проверить, слышат ее или нет. Несколько мгновений Матвей молчал, потом смахнул с листа резиновые крошки. — Да. — Что — да?! — вспылила она. — Ты же не слышишь, что я говорю. Он отложил планшет и посмотрел на жену со спокойным удивлением: — Почему не слышу, милый? Я еще не оглох. Да, Анна Борисовна любит Петю. Она смутилась. И оттого, что Матвей спокойно включился в этот нелепый разговор, и оттого, что он неожиданно понял ее. Да понял ли? — Нет. Я имею в виду — она любит его. Как обыкновенная баба. Понимаешь? Влюблена. И опять Матвей качнул головой и, вздохнув, сказал: — Да… Что поделаешь… Нина села на постели. Сделанное ею открытие, так неожиданно подтвержденное Матвеем, взволновало ее. — И… ты давно это понял? — Давно… Лет шесть назад они разругались вдрызг, и Петя сбежал от нее в мастерскую — тогда еще они жили в комнате на Садовой-Каретной. Недели три она держалась довольно мужественно, только заморочила нас совсем — туда ее вези, сюда ее проводи. Потом через кого-то из знакомых узнала, что Петя в очередной раз ушел с фабрики, нуждается, трешки по соседям одалживает. Ну и… попросила меня поехать с нею, дать Пете денег… В такси, помню, она меня замучила: как я должен войти, что сказать, и смотреть все время на Петю — что в его лице отразится, и ни в коем случае не проговориться, что деньги от нее… Словом, коридоры мадридского двора… Я, конечно, провалил всю операцию. — Нашла кому поручать… — Да… Она осталась ждать в такси и так волновалась, на ней просто лица не было… А я увидел Петю, и на меня вдруг такая усталость накатила, такое сожаление. Чем, думаю, я вот в эту минуту занимаюсь? Бог мой, думаю, жизнь так коротка, мне работать нужно, а я в какие-то конспиративные игры влез. Он спросил, от кого сотня, я сказал — от Анны Борисовны. — А он? — Забегал по мастерской: бледный, губы трясутся, бормочет: «Я отвечу, ничего, я отвечу». Что — отвечу, кому — отвечу?.. Еще что-то говорил, про унижение, — ей мало его унизить словами, она еще и деньгами… — Не взял? Матвей усмехнулся: — Взял. Схватил… Пачку пополам перегнул, сунул в задний карман джинсов, и: «Ничего, я отвечу, передай — я отвечу…» Ну, я повернулся и ушел… В такси Анна Борисовна выслушала меня со съеженным лицом, обозвала болваном, но я не обиделся — видел, что с ней творится… — Он-то ее ненавидит, — убежденно проговорила Нина. — Ждет не дождется, чтобы старуха поскорей на тот свет отправилась. Я думаю, он идейный вдохновитель махинации с опекунством. А иначе — что б ему терпеть ее страшный характер! — Боюсь, что там не все так обыкновенно, Нина. — Оставь, ради Бога! История простенькая и далеко не новая… Ты ложиться собираешься? — Да, только Косте позвоню… Матвей сложил листы в стопку на угол стола и пошел к телефону. Нина приподнялась на локте и сказала ему в спину: — Не звони. — А что? — Не звони… Он вернулся, сел на постель рядом с Ниной: — Ты говорила с Костей? Она натянула на плечо одеяло, словно боясь, что Матвей сгоряча огреет ее. — Обидела, нагрубила? Порвала все, да? — Матюша… — Елки-палки… — проговорил он удивленно и беспомощно, не глядя на нее. — Мы дружили двадцать лет… Она села рывком, заговорила быстро, возбужденно: — Какой же это друг, Матвей? Двадцать лет он жил за счет твоего таланта! — Ну и что? — И у него хватало совести… — Послушай, — перебил он так же тихо, разглядывая ее, как, бывает, смотришь на своего заболевающего ребенка — тревожным, ощупывающим взглядом. — Почему ты решила, что лучше всех знаешь, как выглядит дружба, любовь, ненависть? Почему? И оттого, что в голосе мужа не слышно было ни гнева, ни раздражения, а одно только беспомощное удивление, Нина чувствовала, что не в силах ни возразить ему, ни оправдаться. Матвей унес телефон в прихожую, и долго за прикрытой дверью слышалось его виноватое бормотанье. Нина повернулась лицом к стене, натянула одеяло на голову и заплакала… Ну что вы станете с нею делать — старуха развлекается! Давний какой-то английский фильм начинается прекрасной сценой, где умирающий остряк дрожащей рукой поджигает развернутую в руках сиделки газету. И умирает, хохоча… Последнее развлечение на смертном одре. Так вот, старуха развлекается. Эта афера с опекунством… Нет-нет, она прекрасно понимает, что дело безнадежно, да ей результат не так уж и необходим. Ей что важно? Она занялась. Неважно чем. Она занята, а значит, жизнь продолжается. Это — раз. И если б только это! Тогда старухины штучки выглядели бы вполне невин??о. Нет, ей подайте карусель штопором, чтоб вертелись вокруг ее идеи друзья, знакомые, незнакомые, Союз художников, коллегия адвокатов, райисполком, горсовет и все милицейские чины нашего районного отделения. Кажется, Матвей уже возил ее на прием к секретарю Союза. Секретарь, конечно, поинтересовался, почему ходатайствуют об одном опекуне, а таскается с уважаемой Анной Борисовной совсем другой человек. Странная, дескать, форма опекунства. Давайте, давайте. Крутитесь, таскайтесь, распечатывайте на машинке заявления во всевозможные учреждения. Кстати, вот Нина хорохорилась, а против старухи слаба оказалась. Сейчас заявление для нее строчит и на машинке в четырех экземплярах отстукивает. Старуха ведь спрут, ее щупальца намертво в жертву впиваются. Против старухи все вы слабаки, братцы. Она всех вас вокруг пальца обернет и кукишем выставит. Кампания по делу опекунства строго засекречена. Якобы засекречена. Во всяком случае, стоит войти в мастерскую, чтобы чайник вскипятить и пожевать чего-нибудь, — лица у старухи и ее свиты оборачиваются вокруг оси, как флюгер — хлоп! — лояльные полуулыбочки: «Здравствуй, Петя» — и бумажки какие-то со стола соскальзывают, шелестя, куда-то в рукава, что ли, — были, и нет их. Главное — все эти Севы, Саши, Нины и Матвеи презирают его всей душой, страстно и горячо. Можно представить, как вечерами они перезваниваются: «Ну вы подумайте, она совсем сошла с ума. Что она затеяла: он же ее оберет, этот Растиньяк, это ничтожество, оберет до нитки и вышвырнет на улицу!» — «А вы обратили вчера внимание — с какой скучающей физиономией он снисходит в мастерскую? Будто ничего о ее намерениях и не знает. А ведь знает, подлец!» |