Книга В погоне за счастьем, страница 70. Автор книги Дуглас Кеннеди

Извини, — сказала я. Он вытер слезы руками.

Я сделаю то, о чем ты просишь, — сказал он.

Спасибо.

Он словно оцепенел, прирос к полу.

Прощай, Джордж, — прошептала я и отвернулась.

После того как он ушел, вошла медсестра с маленьким керамическим лотком, в котором лежали шприц и ампула. Она поставила лоток на тумбочку, проткнула иглой резиновую пробку ампулы и наполнила шприц вязкой жидкостью.

Что это? — спросила я.

Это поможет вам заснуть.

Я не хочу спать.

Приказ врача.

Прежде чем я успела сказать что-то еще, игла впилась мне в руку. В следующее мгновение я отключилась. Когда я снова очнулась, было утро. Эрик сидел на краю моей постели. Он грустно улыбнулся мне.

Привет, — сказал он.

Я потянулась к его руке. Он придвинулся ближе, и наши пальцы сплелись.

Тебе позвонил Джордж? — спросила я.

Да.

И он сказал тебе…?

Да. Он все рассказал.

Я вдруг разрыдалась. Эрик обнял меня. Я уткнулась ему в плеча Мои рыдания все больше походили на истерику. Он крепче прижимал меня к себе. Я была безутешна. Никогда еще я не знала такого горя и отчаяния. И остановить поток слез было невозможно. Не знаю, как долго это продолжалось. Эрик молчал. Никаких слов утешения или соболезнования. Потому что слова ничего не значили. Мне не суждено было иметь детей. И это был ужасный я трагический факт, который, кто бы что ни сказал, уже невозможно было исправить. Трагедия делает все слова пустыми.

В конце концов я успокоилась. Я отпустила Эрика и снова откинулась на подушки. Эрик погладил меня по лицу. Мы долго молчали. Я все еще была в шоке. Он заговорил первым.

Что ж… — сказал он.

Что ж… — сказала я.

Мой диван — не самое удобное спальное место, но…

Он мне прекрасно подойдет.

Значит, решено. Пока ты спала, я поговорил с одной из медсестер. Они полагают, что тебя выпишут дня через три. Поэтому — если ты не возражаешь — я позвоню Джорджу и договорюсь с ним, когда можно будет подъехать к вам домой и собрать твои вещи.

Этот дом никогда не был моим.

Джордж по телефону казался очень взволнованным. Он умолял меня поговорить с тобой, чтобы ты изменила свое решение.

Об этом не может быть и речи.

Я так ему и сказал.

Ему нужно жениться на своей матери и закрыть этот вопрос.

Почему мне не пришло в голову сказать ему об этом?

Мне удалось слегка улыбнуться.

Здорово, что ты вернешься, Эс. Я скучал по тебе.

Я сама все изгадила, Эрик. Сама.

Не думай об этом, — сказал он. — Потому что это не так. Но продолжай выражаться в том же духе. Это немножко подправит зой рафинированный образ. Я одобряю.

Я сама устроила себе эту катастрофу.

Ну, это всего лишь интерпретация, которая гарантированно принесет тебе немало бесполезной печали.

Я этого заслуживаю.

Прекрати! Ты ничего подобного не заслуживаешь. Но все уже произошло. И со временем ты найдешь способ примириться с этим.

Я никогда не смирюсь.

Придется. У тебя нет выбора.

Почему? Я могу выпрыгнуть из окна.

Но только подумай, сколько дрянных фильмов ты тогда пропустишь.

На этот раз мне удалось рассмеяться.

Я тоже по тебе скучала, Эрик. Так скучала, что не выразить словами.

Пару недель поживем соседями, и уверен, разругаемся в и прах.

Скорее астероид рухнет на Манхэттен. Мы с тобой две половинки.

Красиво сказано.

Да. Ирландцы умеют говорить красиво.

Он закатил глаза и сказал:

Век живи — век учись.

Чертовски верно подмечено.

Я выглянула в окно. Был погожий летний день. Голубое небо. Яркое солнце. Ни намека на мрачное будущее. В такой день все должно было казаться бесконечным, возможным.

Скажи мне, Эрик…

Да?

Это всегда так тяжело?

Что тяжело?

Всё.

Он засмеялся:

Конечно. Ты разве еще не поняла?

Иногда я думаю: смогу ли я когда-нибудь понять?

Он снова засмеялся:

Ты ведь и сама знаешь ответ на этот вопрос, не так ли?

Я неотрывно смотрела в окно, за которым открывался целый мир.

Боюсь, что да, — ответила я.

Что в Дадли Томсоне сразу привлекло мое внимание, так это его пальцы. Короткие, плотные, мясистые — совсем как сардельки. Уже потом взгляд оценил его крупное овальное лицо. Подбородок поддерживали два яруса жировых отложений. Образ дополняли редеющие волосы, круглые очки в роговой оправе и дорогущий костюм-тройка. Темно-серый, в широкую светлую полоску. Я догадывалась, что он сшит на заказ, уж очень ладно он сидел на его громоздкой фигуре. Кабинет был выдержан в стиле лондонского клуба джентльменов — деревянные панели, тяжелые зеленые бархатные шторы, массивный стол красного дерева, глубокие кожаные кресла. На самом деле все в Дадли Томсоне кричало об англофилии. И сам он казался безразмерной копией Т. С. Элиота [36] . Только, в отличие от мистера Элиота, он не был поэтом в одеянии английского банкира. Дадли Томсон был адвокатом по бракоразводным процессам — сотрудником фирмы «Потхолм, Грей и Коннелл», влиятельной юридической конторы, где Эдвин Грей-етарший был старшим партнером.

Дадли Томсон пригласил меня в свой офис для беседы. Это случилось через три недели после моей выписки из Гринвичского госпиталя. Я жила в квартире брата на Салливан-стрит, по ночам ютилась на его продавленном диване. Как и предупреждала старшая медсестра госпиталя, после выписки меня ожидала серьезная депрессия. Она не ошиблась. Практически все три недели я безвылазно просидела в четырех стенах, лишь изредка выходила в магазин за продуктами или на вечерний двойной сеанс в Академию музыки на 14-й улице. Мне действительно не хотелось быть среди людей — уж тем более среди подруг, замужних и с детьми. При виде детской коляски на улице я впадала в ступор. Не по себе становилось всякий раз, когда я проходила мимо витрины магазина для будущих малышей. Удивительно, но после той истерики в Гринвичском госпитале я ни разу не плакала. Вместо этого я испытывала тупую тоску, и мне не хотелось ничего, кроме как заточить себя в четырех стенах квартиры Эрика. Что, собственно, я и делала, с молчаливого 6лагословения брата, проводя время за чтением низкопробных триллеров или прослушиванием коллекции пластинок. Я редко включала радио. Не покупала газет. Не подходила к телефону (да он собственно, почти и не звонил). Эрик — самый терпеливый мужчина на планете — не высказывался вслух насчет моего отшельничества. Ненавязчиво интересуясь моим самочувствием, он ни разу предложил мне выйти вечером в город, развлечься. Не позволял себе и комментариев по поводу моего хмурого вида. Он знал, что со мной происходит. И знал, что должно пройти время.