Онлайн книга «Ледобой»
|
Как добрался до корчмы, и сам не помнил. К себе в каморку поднялся, а дальше – туман. – …А ты не гляди, что худ! В нем костей на целый пуд. Безрод открыл глаза. Стоят Брань и давешний ворожец, глядят внимательно. Стюжень поднес руку ко лбу, и такое блаженство затопило гудящую голову, будто уже помер, от земных болей освободился. Вдохнуть не успел, как обратно в сон провалился, только сон чистый и легкий, без мути в груди и шума в голове… Долго проспал или нет, сам не знал. Открыл глаза, а Стюжень еще тут. Один. Брань, видать, службу дальше понес. Привел ворожца, ус покрутил и ушел. – Я в гости не звал. – Ну, до чего хозяин грозен! И суров, и сердит, аж бровями шевелит! Лучше? – Лучше, – буркнул Сивый и попробовал встать. Старик не мешал. – Ты ведь Волочков человек? – Был. Чего надо? Безрод встал ни легко, ни тяжело. – Князь к себе зовет. – Своих пусть зовет. Не пойду. – Боишься? – Ага, языка своего боюсь. Бед не натворил бы. – Отвада хочет узнать про то, что на чернолесской заставе приключилось. Почему выжил только ты, почему не открылся, почему шастаешь без пояса. – Старик сел на бочку. – Что нынче на пристани случилось? Нынче? Так день еще не кончился? – Нельзя мне в терем. Князь больно сердит. Невзлюбил меня почему-то. Нет, не пойду. – А тот парень белобрысый, которого ты притащил, на поправку пошел. Гремляш зовут. Ты ему навроде отца теперь. Зайди, проведай. Чудно! Был один, словно дуб в чистом поле, теперь что ни день сынок находится! Полуночный купец Люндаллен, теперь вот Гремляш. – Ты еще корчмаря Еську мне в сыновья сосватай. Нет, не пойду в терем. Больно сердит князь. – Да уж. Зол Отвада. Отпираться не стану. – А чего сердится? – Полуночники обложили. Война будет. Сам знаешь. – И тут я со своим языком. Кровопийцей обозвал. – Безрод нахмурился. – Не сердись, просто тревожно мне. – С чего бы? – Чую перемены страшные. С князем что-то дурное делается. Не тот стал, как вернулся из чужедальних краев. Переменился, будто кем иным перекинулся. Зол стал сверх разумного. Никогда раньше к ворожбе не был склонен, а последнее время чует ровно волк – овцу. – А дружинные что же? Не замечают? – Так разве углядишь, если любишь? Дружинным разреши – по земле ступить не дадут, на щите носить станут. – Ты-то заметил. – Я старый. Мне Отвада будто сын. Люблю, люблю, а и в душу гляжу. Стюжень ждал вопроса, но Безрод молчал, как воды в рот набрал. Ворожец не дождался и начал сам. – Весь город князя любит, потому и не видит. И даже если увидят люди, многое простят. Ты другое дело. Тебе любовь глаза не застит, приглядись к Отваде. Сынок, приглядись, очень тебя прошу. Безрод нахмурился пуще прежнего. – Уйду. Через день-два уйду. Некогда мне на князе прыщи выискивать. Стюжень тяжело поднялся с бочки, прошел к выходу, в дверях оглянулся. Занял собою весь проем, огромный, лохматый, седогривый. – Ты один волком зыркаешь на князя, тебе одному умильная слеза взор не туманит. Приглядись. Знаю, свидитесь еще. Сивый угрюмо проводил старика взглядом. Каждому своя дорога, ему в Торжище Великое, князю – тут оставаться. Все, хватит! Где-то ждет счастье, дождаться не может… Безрод спустился во двор, присел у поленницы и сидел до первых звезд на чистом небе. Корчемные выпивохи уже разошлись, постояльцы разбрелись подушки давить. Девка с кухни прибежала, повечерять принесла. – Молочко только-толькошнее. Сама доила. Корова у Еськи однорогая, бодливая, смекалистая. От такой молочка попей, разумнее многих двуногих станешь. – Кхе-кхе, здоров ли, Безродушка? Сивый оглянулся. Вы только гляньте! Старый знакомец в гости пожаловал! Переминается с ноги на ногу, пазуха чем-то оттопырена, улыбка хитрющая. Добрый старик, беззащитный. – Никак питье принес. – Безрод кивнул на оттопыренное пузо гостя. – Ты кто ж будешь, добрая душа? Видимся часто, да вот беда – не знакомы. – Да Тычок, несчитанных годов мужичок. – Скажите, пожалуйста! – Ага! – Тычок смешно тряхнул кудлатой головой. – Айда? И заговорщицки кивнул на самый верх корчмы, где располагалась каморка Безрода. Сивый усмехнулся, поднялся с колоды, отнес пустую миску на кухню, и вдвоем со стариком они поднялись в каморку под крышей. – Иди, иди, – прошипел Еська, невидимый в тени поленницы. – Лети, ясный сокол, крылья не обломай. Заморское вино Тычок просто-напросто стащил. Купец на пристани зазевался, а юркий старик тут как тут. Будто из-под земли вырос. Еще вчера приходил, но никто ему, разумеется, не открыл. Стучал, стучал, да все без толку. А еще пахло из каморки кровью и болью. С тем и вернулся восвояси. – А что, и боль пахнет? – Безрод закусывал вино сухой хлебной коркой. – Еще как! – Егозливый старик истово закачал головой. – Как зачнут коровку забивать, меня аж мутит. Так болью пахнет, что еле ноги уношу. Будет сеча неподалеку – и вовсе протяну. – Поди, все в городе знаешь? – Нос человеку для того и даден, чтобы совать его куда ни попадя. Жичиха говорит, мол, прищемят однажды. – А ты? – А я спрашиваю, однажды – это когда? Вчера – знаю, сегодня – знаю, завтра – и то знаю, а однажды – это когда? Безрод усмехнулся. – Небось, ни один выезд не пропустил? – Выезд княжьей дружины – это святое! Куда ж без меня? Меня князь в лицо знает! Вот летом ехал из чужедальних земель, проезжал мимо, улыбнулся, рублик бросил. – Пропил на радостях? – Чего ж радоваться? Улыбается князь, а боль такую везет, что я чуть оземь не грянулся. Потерять сына – хорошего мало. Как еще княжить сил остается. – Сына? – Ага. Полег в сече с урсбюннами. Отвада будто тень стал. Затворился в тереме, носа не кажет. А ведь раньше многих молодых переплясывал. Первый в сече, первый в плясках. А нынче душой ослаб. Подкосила его сыновняя гибель. Боюсь, как бы злой дух в душу не проник. Безрод усмехнулся, призадумался. Может быть, и проник. Уже. Злой дух ждет слабую душу, подстерегает и впивается, лишь пробьет в ней горе брешь. В эту брешь и выдувает злыми ветрами тепло счастья. Душа дичится, леденеет и под конец становится крепка, будто лед на реке. И так же холодна. Не каждый сам душу запахнет, поставит заслон холодным ветрам, отпугнет злого духа. А бывает и так, что бьется человек, всю жизнь дыры латает в собственной душе, да и устает. Просто отчаивается. Надсаживается. То-то лютует князь, душу в клочья рвет. Ждет полуночников, как избавления от земных горестей, жить больше не хочет. Для князя теперь самое милое дело – возьми его Стюжень, разложи на коленях, да и отшлепай ладошкой! Даром ли та ладошка широка, словно заступ? Не стар князь, будет еще сын. А если сомневается – так запустить Дубиню в княжьи покои, к девкам под бочок! Как пить дать, половина дворни забрюхатела бы! |