Онлайн книга «Смерть Артемио Круса»
В саду было много клумб с декоративной зеленью в виде подков и флор-де-лис, много роз и кустарника. Живая зеленая ограда окаймляла одноэтажный красноватый дом во флорентийском стиле — с изящными колоннами и гипсовым фризом над портиком. В салонах, по которым Он шел этим утром, слабый утренний свет вырывал из тьмы затейливые люстры, мраморные скульптуры, бархатные портьеры, высокие парчовые кресла, буфеты и отороченные золотым шнуром оттоманки. У боковой двери в одном из салонов Он задержался, взявшись за бронзовую ручку, но не открыл и не вошел. «Это мы приобрели у знакомых, уехавших во Францию. Заплатили пустяк, но реставрация обошлась дорого. Я сказала мужу: предоставь все мне, положись на меня, я знаю, как…» Толстяк легко и быстро вспорхнул со стула и схватил его руку, сжимавшую револьвер: выстрела никто не услышал — время было позднее, и они были совсем одни. Да, наверное, поэтому выстрела никто не услышал — ожидаемый грохот растворился в синеве комнаты. Шеф засмеялся и сказал, что довольно играть в игрушки, в опасные игрушки, — зачем, если все можно решить очень просто? Очень просто, подумал Он. Пора все решать просто. Удастся ли когда-нибудь спокойно пожить? — Какого черта меня не оставляют в покое? А? — Да так, дорогой побратим. Сам лезешь на рожон. — Где мы сейчас? Он не пешком шел сюда — его привезли. И хотя машина не выезжала из центра города, шофер порядком укачал его, сворачивая то влево, то вправо, превращая прямоугольную испанскую планировку улиц в лабиринт неощутимо всасывающих поворотов. Все было неощутимым, как скользкая короткая рука толстяка, который, смеясь, выхватил у него револьвер и снова сел, поблескивая глазками, грузный, потный. — А разве скоро мы не будем чем надо? Понял? Всегда дружи с волками позубастей — будешь с ними заодно, никто тебя не тронет. Давай выпьем. Они чокнулись, и толстяк сказал, что мир делится на волков и овец и что пришло время выбирать. Затем прибавил, что было бы жаль, если бы депутат — то есть Он — не сделал бы вовремя правильного выбора. Ведь по сути дела все его дружки — смелые, хорошие люди и всем им была предоставлена возможность выбирать, но вот беда — не все оказались такими сообразительными. Втемяшилось им — мы, мол, такие-растакие, — и за оружие схватились. А ведь так легко пересесть с одного стула на другой, если не хочешь нажить неприятностей и оказаться в дураках. Да едва ли сам Он сейчас впервые сменил кожу. Как Он прожил последние пятнадцать лет, а? Его завораживал голос, скользкий, свистящий и устрашающий, как змея, голос, который выдавливался из продубленной дымом и спиртом глотки: — Или не так? Толстяк пристально глядел на него, а Он молчал, машинально поглаживая посеребренную пряжку пояса, и вдруг отдернул пальцы: теплом — или холодом — металл напомнил о револьвере, а Он больше не хотел браться за оружие. — Завтра будут расстреляны попы. Я говорю тебе об этом тоже в знак дружбы. Я уверен, ты не с этой сволочью… Загремели отодвигаемые стулья. Шеф подошел к окну и забарабанил пальцами по стеклу. Подав условный сигнал, протянул ему руку. Он зашагал прочь от дома по темному зловонному переулку; впотьмах опрокинул урну с мусором — запахло гнилой апельсиновой кожурой и мокрой газетой. Толстяк, оставшись стоять в дверях, дотронулся пальцем до своей белой шляпы, а потом протянул руку в сторону, показывая, что авенида Шестнадцатого сентября — левее. А дальше состоялся такой разговор: — Ну, что скажешь? — Думаю, надо бросать нашего. — А я — нет. — А ты? — Пока не знаю. — Нас больше никто не слышит? — Донья Сатурно — свой человек, у нее не дом, а склеп… — Вот именно склеп, а не вертеп… — С нашим мы вышли в люди, с ним, видно, и прихлопнут. — Нашему — крышка. Этот взял его за горло. — Что же ты предлагаешь? — Я считаю — каждому надо явиться к новому. — Пусть мне раньше отрубят уши. За кого мы себя считаем? — Не понимаю. — Существует порядочность. — Не очень нужная в данный момент, а? — Вот именно. Кому не по душе… — Нет, нет, я ничего не говорю. — Так как же, да или нет? — Я говорю, нам надо выступить открыто, по-мужски, за этого или за того… — Пора очнуться, мой генерал, петух уже прокукарекал… — Что же делать? — Ну… кто что хочет. Каждому виднее. — Как знать. — Я-то знаю. — Ты действительно веришь, что наш каудильо [44] — конченый человек? — Так мне кажется, так кажется… — Что? — Да нет, ничего. Просто кажется. — А ты как? — Мне тоже… начинает казаться. — Но если наступит трудный час — начисто забыть, о чем мы тут болтали! — Есть о чем вспоминать. — Я говорю — о всяких сомнениях. — Дурацкие сомнения, сеньоры. — А ты помолчала бы. Иди принеси нам выпить. — Дурацкие сомнения, сеньор, да. — Значит — всем вместе идти не годится? — Всем — нет. Каждый — своей дорожкой, чтоб не остались рожки да ножки… — …а потом — лакомиться желудком под одним дубком… — Вот именно. Об этом речь. — Вы будете сейчас ужинать, мой генерал Хименес? — У всякого свои поговорки. — Но если кто-нибудь распустит язык… — За кого ты нас принимаешь, брат? Или у нас тут не братство? — Пожалуй. А потом припомнит кто-нибудь свою мать родную, и начнут его точить сомнения… — Дурацкие сомнения, как говорит эта Сатурно… — Самые дурацкие, мой полковник Гавилан. И полезут ему в голову всякие мысли. — Нет, каждый за себя, все решит в одиночку — и дело с концом. — Итак, значит, каждый сам спасает свою шкуру. Не теряя достоинства, сеньор депутат, только не теряя достоинства. — Не теряя достоинства, мой генерал, безусловно. — Итак… — Здесь ни о чем не говорилось. — Ни о чем, абсолютно ни о чем. — Если бы знать, правда ли дадут прикурить нашему верховному? — Какому — прежнему или теперешнему? — Прежнему, прежнему… Chicago, Chicago, that toddling’ town… [45] |