Книга Белая голубка Кордовы, страница 91 – Дина Рубина

И когда «парень» подошел, тот, не сводя с него своих неусыпных глаз, сказал как бы самому себе:

— Правда: одно лицо. Это ж надо… Аж мороз по коже. Будто Захар Мироныч с того света…

И подбородком кивнул на кресло напротив:

— Садись давай. Это ведь твоего деда кабинет… Вот тут он и застрелился.

И вмиг из головы Захара унеслись шелестящей лентой Босота — Можар — картины-аргентины… и в гулкой тишине остался только этот кабинет, с до сей минуты не остывшим выстрелом, и побитый оспой старый чекист.

— Вы знали деда? — отрывисто спросил Захар.

Тот усмехнулся:

— Знал! Твой дед меня из беспризорщины, из уголовщины вытащил, а мог за решетку отправить: я у него в парке на Крестовском на Первое мая бумажник вытянул. И попался. Он меня прямо за руку цапнул — реакция у мужика была поразительная: он и стрелял снайперски… Умный, резкий человек. Да, мог сдать меня куда надо, головой не кивнув; раздавить букашку — кто я был для него… А вот вытащил, что-то во мне увидел. Я сначала у него курьером бегал, потом шофером ездил, и все он меня учиться заставлял. — Генерал помедлил, потянулся к чашке на столе — такой уютной, в красный горох, — отпил чаю и сказал: — Это ж я его и предупредил, Захар, я… Услышал кое-что, когда заменял заболевшего шофера у самого… И не жалею, хотя тогда очень горевал, по Захару-то Миронычу, как по отцу горевал. Зато — доброе имя ему сберег и семье все добро сохранил. Так-то вот. А теперь в его кабинете сижу. Надеюсь скоро с миром отсюда уйти. Молодые подпирают, и правильно делают.

Он переплел пальцы, хрустнул ими, и совсем другим тоном спросил:

— Ты, говорят, копируешь хорошо?

Захар смешался и подумал — вот они, методы ведения допроса… Суховато ответил:

— Неплохо…

— Всё можешь скопировать?

— Практически всё.

— Тогда я тебе случай один расскажу… Во время войны наши замели одного художника — выдающийся был копировальщик, гений, можно сказать. В ходе следствия его спросили — мол, все ли можешь скопировать? Тот тоже: всё, — говорит. Его заставили тридцатку воспроизвести — с помощью металлической пластины. Она до сих пор среди экспонатов музея МВД находится. Гравированная тридцатка, с величайшей точностью исполненная — до волосяных волнистых линий… — Генерал сделал паузу и устало закончил:

— Шлепнули его, хоть и гений.

— За что? — тупо спросил Захар.

— На всякий случай: опасен для государства — в военное сложное время. Да у нас ведь простых времен не бывает…

Генерал грузно подался вперед и проговорил, не понижая и не меняя голоса, словно тот же рассказ продолжал:

— А ты, Захар, уезжай… Тебе сейчас по еврейской линии это нетрудно сделать. Если где запрется — я подтолкну. Не нужно тебе тут оставаться, парень.

— Это… это совет в благодарность за дедово добро? — криво усмехнувшись, спросил Захар.

И генерал не отвел взгляда, ответил просто и спокойно:

— Именно… Уезжай, сынок. Ноги — в руки.

И поскольку он замолчал, переведя взгляд в окно, Захар поднялся, понимая, что вот оно и случилось, вот оно, оказывается, как происходит: в виде отеческого совета.

— До свидания… — пробормотал он.

Генерал кивнул, глядя в окно, но вдруг повернул к нему голову и заинтересованно спросил:

— Дедова-то коллекция… при тебе?

И Захар, уже отступивший от кресла на два шага, обмяк и тихо произнес:

— Какая коллекция…

— Ну, как же! — оживился генерал. — У Захар Мироныча много картин было, по стенам висели… много! Он ведь с известными художниками дружил, кое-кого из них просто спас, да из Испании и Франции что-то привозил. Я в этом не силен, конечно, но там вроде были знаменитые имена. Первые из первейших имена были… — Он глянул в побледневшее лицо Захара, видимо, понял, что на нет и суда нет… вздохнул и проговорил: — Видать, Елена Арнольдовна в войну продала, или еще где погибли-растерялись. Как поживает дочка-то его, Фанечка? — я ее в школу и на балет возил. Помню, отец как-то чудно ее дразнил: Жучка, что ли…

— Жука, — машинально поправил Захар. — Она и сейчас яркая брюнетка.

— Ну, кланяйся ей, кланяйся от Паши Меретьева… Иди, удачи тебе.

Захар вышел, притворил за собою дверь, и еще одну, и дальше поворачивал, и заворачивал, и спускался на лифте, и куда-то шел, как во сне, не чая отсюда выбраться…

Наконец вышел на улицу, в мокрый снег, и только минут через пять, промокнув до нитки, понял, что оставил куртку в кабинете Михаила Сергеевича.

…Жука была дома, валялась на своем продавленном диване с книгой в руке и бутербродом в другой, смотрела концерт: там нескончаемая Валентина Толкунова пела и пела своё медоточивое поговори со мною, мама… Захар, не переобуваясь, прошел к дивану и молча сел в ногах у тетки. Господи, как можно всю жизнь проспать на этом диване… Чокнутая, чокнутая баба!

— Потрясающая буженина! — сказала она по-испански, не отрываясь от экрана. — Сделай себе бутерброд, ихо…

Часто, возвращаясь из университета, Жука забывала перейти на русский, тем более, что племянник уже совершенно свободно поддерживал разговор на испанском.

Он поднялся, выключил телевизор и встал над нею, скрестив на груди руки.

— Где картины? — тихо проговорил он.

— Какие картины? — крикнула она. — Ты спятил? Немедленно включи Толкунову!

— Дедова коллекция… — повторил он еще тише. — Быстро вспоминай.

— Ты спятил, — начала Жука. — Сопляк, ты знаешь, что такое Блокада? Мы продали все кольца, шкатулки, запонки… мы жрали картофельные очистки, варили папину портупею… однажды тетя Ксана принесла соседскую кошку, и мы разделали и сварили ее, потому что хотели есть!!! мы…

Он быстро наклонился, обеими руками вцепился в ее густые кудри, легко потянул, но она закричала:

— А-а-а!.. что ты делаешь, паскудник?! От-пус-ти!!!

— Жука. Я тебя убью, — глядя на нее без улыбки, пообещал Захар.

— Я не помню… — жалобно проговорила она, подняв на племянника умоляющие глаза.

— Смотри! — он отступил на середину комнаты, подняв обе руки, как дирижер перед оркестром; и точно как дирижер перед начальными тактами увертюры, смотрел на нее напряженно и грозно:

— Смотри: вот я — это он. Я — твой папа. На стенах висят картины, да? Особенно тут, в его кабинете. Много картин… вот тут… и тут… Висят рядком, близко друг к другу, как обычно у коллекционеров… — Лицо его горело, грудь изнутри отчаянно жгло. Жука завороженно следила за раскрытыми медленными ладонями, гипнотизирующими ее.