Книга Живи!, страница 70 – Артем Белоглазов, Владимир Данихнов

— Здравия желаю! — раздается над ухом.

В тени вагончика стоит пожилой шахтер в испачканной углем форме, вроде той, в какую одет и я. Фонарь, укрепленный на каске, слепит глаза, в правой руке шахтера — обрез. На ногах — особые, специально разработанные для шахтеров ходули: сложный механизм, система противовесов, легированный сплав. Видал я такие, на черном рынке бешеных денег стоят.

— Здрасте…

— Из города?

— Ну.

— На заработки подался?

Киваю.

— На каком руднике вкалывал? — Шахтер покашливает, тягуче сплевывает на землю. Должно быть, принял за «своего». Обрез направлен не на меня, вниз, но что мешает поднять его и выстрелить?

Соображать некогда, врать накладно, но что-то же надо отвечать!

— В Кашиных Холмах камень дробил. Слыхал о таком городе?

— Слыхал… — Он прячет дробовик в брезентовый чехол на поясе. Начинает моросить дождь, шлем рабочего мокро блестит в электрическом свете. Капли стекают по шлему, будто крупные горошины пота у лихорадочного больного. Да и сам шахтер нездоров: его мучает одышка; иногда, судорожно всхлипнув, он растирает грудь.

— Значит, к нам?

— Не осмотрелся еще, недавно переехал.

— Кхе… кхе… рудник-то один. — Из вагончика слышен бубнящий голос, неразличимый за треском помех. — Радио… а, — шахтер досадливо машет рукой. Оценивающе приглядывается, щерит желтые зубы в кривой ухмылке: во рту сверкает золотая коронка. — Слыхал? Ну и кутерьма поднялась, ж-жуть. Содом и Гоморра. Не знаешь, что за дела?

— Не знаю, — с напускным равнодушием пожимаю плечами.

— А чего убёг? Ищут, что ль?

— Сильно сомневаюсь… Да ну, глупость: кому я нужен? Беспокойно там, вот и…

— Охотнички, говорят, сущий раскардаш устроили. Целителей хватают, девок насилуют.

— Да всех гребут.

— А-а, ну да, правильно. Был бы человек, кха-кхм… шлепнуть не проблема. Документы есть?

— Нету.

— Сцапают, сладко не придется.

— Угу…

Шахтер сочувственно косится на Иринку.

— Дочка твоя? Кха… — У рабочего першит в горле: он сглатывает слюну и пришептывает.

Иринка фыркает. Незаметно толкаю ее в бок.

— Племянница. Родители еще в начале игры погибли. Вот, забочусь теперь о вертихвостке. Сладу с ней никакого. Хотел в Кашиных Холмах оставить, так за мной увязалась.

— Не маленькая, могла бы и сама о себе позаботиться. Прислугой или еще куда — милая девочка, такие везде пригодиться могут. — Рабочий скалится.

— Глуповата она.

Иринка едва слышно рычит и впивается мне ногтями в запястье. Я терплю.

— Таким, как ты метко подметил, «вертихвосткам», ума, считай, и не надо.

— Да с ней никто не сладит, кроме меня.

— Слышь, — шахтер заговорщицки понижает голос, — мы недавно тоннель обнаружили. То есть я и Штефан. А бригадир рявкнул, не суйся, дурак, куда не надо. Я разве дурак? — На его лице проступает обида. — Я вон археологам сообщил. Наведывались они, значит, и сказали, мол, времен короля Иоганна. Ж-жуткая древность. До Наполеона, кха-кхым… Да-а… Хотя скажу тебе, брат, тайным входом в тоннель пользовались до игры. И после. Оно сразу видно.

Мы помалкиваем. Мы, грязные и оборванные, стоим под лучом фонаря и пикнуть не смеем: шахтер запросто может сдать нас. Он горько вздыхает и бросает:

— Быстро за мной. Дам вам пару «сороконожек» — удерете по тоннелю. Только так можно проскочить мимо легавых. Выйдете на запад, к Бойковичам. Район бедный, но приличный. Там, если поможет бог, укроетесь. А нет, так нет. Главное, брату-шахтеру пособил. Вы, кстати, прямо идите, не сворачивайте. Там… всякое там… Споткнуться и угробиться — раз плюнуть.

Шахтер явно недоговаривает. Но я почти счастлив: впервые после бегства из Миргорода брезжит надежда на спасение. Уставшая душа радуется любому шансу. Тело тоже устало: хочется поскорее укрыться в тоннеле, залечь где-нибудь, свернувшись калачиком, и уснуть. Но нельзя. Другого шанса может и не быть.

Минут через пятнадцать, снабдив меня и Иринку ходулями-«сороконожками», более удобными и надежными, чем обычные, обеспечив фонариками и припасами — сухим пайком и флягой с чистой водой, шахтер приводит нас ко входу в тоннель, черной дыре в полуразрушенной каменной стене. Штольня укреплена двутавровыми балками, с потолка, как язычок, свисает красная лампа. Неприятное впечатление: слишком напоминает пасть гигантского зверя. Снаружи — отвалы бурой глины и камня; неповоротливой громадой темнеет экскаватор.

Едва мы успеваем сделать шаг за порог, как шахтер цедит:

— А ведь ты не из наших, правда? Походка не та… держишься неправильно… и руки. Чистые у тебя руки. Так не бывает!

Застываю столбом. Сердце полнится отчаянием, а я уж было обрадовался… Рабочий, имя которого я так и не удосужился спросить, не иначе как целится в спину и вот-вот нажмет спусковой крючок. Играет, сволочь, в кошки-мышки. Ходули ведь дал, припасы. Обнадежил. Лучше б сразу шлепнул.

— По радио ж-жуть передавали: в городе мор, отравления. Говорят, целители постарались. Вот их и вешают. Ну и, кха… кто попадется, неча под руку-то лезть. А одного — Владом кличут, важная птица — приказано живьем брать. И помощников его: старика и девчонку. Приметы называли, сходятся приметы! Девчонка есть. Старика потерял, небось? Или как там у вас целителей принято: ножом по горлу?.. — Рабочий невесело усмехается.

Спорить бесполезно. А ведь ему что-то надо от нас, понимаю я.

— Целитель! — жарко произносит шахтер в самое ухо. — Черт с тобой, иди. Сгинешь, так и сгинешь. Кому б другому сказал — в тоннель лучше не суйся: такого навидаешься… Археологов-то, их трое было. Двое вернулись, про короля плели и небесное воинство. В общем, сразу в дурку. А у тебя выхода нет. Но ты это, ты мне обязан, понял?! Вылечи, слышь? Здоровье подорвал — серьезней некуда. Надышался этой заразы, пыли этой за жизнь-то. Мелкая она, так и лезет в глотку. А куда деваться? Семью кормить, поить, обувать надо! Воздуха мне не хватает, кашель душит. Бывает, как вцепится, так слизью пополам с кровью харкаешь. И грудь давит, болит, словно в тиски сунули. Терпеть мóчи нет, хоть на стену лезь. Днем-то утихает, но всё равно ноет, царапает, дрянь, изнутри… А ночью — опять. На курорт бы, да какое там. Вылечи — а я тебя отпущу!

Поворачиваюсь, смотрю на замаранное угольной пылью лицо и произношу сквозь зубы:

— Живи.

Он хватается за грудь, часто и глубоко дышит. Недоуменно трясет головой.

— А ведь нате-ка… вылечил! Вылечил, подонок! Не болит ничего — совсем не болит! Не врут люди! Только грешное излечение это, так ведь, целитель? Ну да пёс с ним, пошло оно всё… Не верю, что грешное, и замаливать не стану!