Онлайн книга «Сын Грома, или Тени Голгофы»
– Ты права, права, моя Сивилла. Командуй. Галл внимательно оглядел Пилата: – Вот слушаю тебя, Пилат, и не нравится мне, Пилат, твое настроение. Пилат согласно кивнул: – И мне не нравится. – Ты чем-то напуган? – Напуган?.. Ты говоришь – Пилат напуган? Да. Можно, наверное, и так определить мое состояние. Напуган. Не знаю, поймешь ли ты меня, Галл, или сочтешь мои слова философскими бреднями, но с момента моей первой встречи с иудеями, когда я услышал на рассвете вой жуткой иерусалимской магрефы, которая извещает о принесении жертв их Богу, и когда тысячи иудеев, скалясь и стуча палками с городских стен на мои славные когорты, орали: «Проваливай в Кесарию, Пилат-свиноед», я жду беды. Растет предчувствие… Клавдия, понимая, что беду Пилату предвещает ее сон, который нелегкая дернула ему рассказать, решила предложить ему иную трактовку беды. – Видишь, как бывает иногда полезно находиться вдали от Рима. Беда тебя не задела. Я говорю о заговоре Сеяна. Тебя не тронули. И если будешь сидеть тихо – не тронут. Как я поняла Галла, казни пошли на спад. Верно, я говорю, Домиций? – Ты говоришь верно. Казни уже прекратились. Умный Пилат ухмыльнулся: – Спасибо, друзья, что печетесь обо мне, что стараетесь разогнать мои печали, страхи… Готовь, Клавдия, застолье, будем веселиться… Ибо, как говорил мудрый царь Соломон, все суета и томление духа. …После трапезы Пилат с Галлом пошли прогуляться по райскому парку прокураторской резиденции. Благоухали розы. Шумели фонтаны. По озерной глади скользили лебеди. Разгоряченный вином Домиций Галл надеялся встретить в зеленых кущах ожидающую его скромную грустную пастушку или дремлющую белотелую нимфу, но Пилат вывел его к амфитеатру, где бродячие артисты давали какое-то представление. Оказалось, что они играют трагедию Сенеки «Эдип». Первый ряд амфитеатра всегда был свободен: вдруг прокуратор или его супруга захотят поглядеть представление. И Пилат с Галлом, удобно устроившись в тени высоченного кедра, включились в спектакль и стали вникать в содержание происходящего. Облаченные в белые тоги шестеро мужчин представляли античный хор. Хор вещал: Если б я мог судьбу мою [1] Сам устроить по выбору, Я попутный умерил бы Ветер, чтоб его напор Не срывал дрожащих рей. Пусть, не уклоняясь вбок, Ветер плавно и легко Гонит бесстрашную ладью. Так и жизнь, безопасно меня Средним пусть ведет путем. В этот момент на сцене появился вестник, тоже в белом, но к его сандалиям были приделаны небольшие крылышки, как у Меркурия. Вестник начал вещать: Когда, узнав свой род, Эдип уверился, Что в преступленьях, предреченных судьбами, Повинен он, и сам же осудил себя, Поспешно в ненавистный он ушел дворец. Так лев ярится на равнинах Ливии И грозно рыжей потрясает гривою. Лицо ужасно, взор мутит безумие, То стон, то ропот слышны; по спине течет Холодный пот; угрозами бушует он, Боль глубока, но через край уж хлынула. Себе он сам готовит участь некую, Своей судьбе под стать. «Что медлишь с карою? — Он молвит. – Сердце пусть пронзят преступное, Жизнь оборвут огнем или каменьями! Где тигр, где птица хищная, которая мою утробу выест? Что же, дух мой, медлишь ты?» К лицу поднес он руки. А глаза меж тем Недвижно и упорно смотрят на руки, Стремясь навстречу ране. Искривленными Перстами в очи жадно он впивается, — И вот с корней глубоких сорваны, Два шара вниз скатились. Но не отнял рук И раздирал ногтями все упорнее Пустых глазниц он впадины глубокие, Все меры перешедши в тщетной ярости. Тут запел хор: Нас ведет судьба: не противься судьбе! Суета забот не изменит вовек Непреложный закон ее веретен. Все, что терпим мы, смертный род, на земле, Все, что делаем мы, свыше послано нам. Первый день нам дает и последний наш день. Не в силах бог ни один изменить Роковые череды, сцепленья причин. Для любого решен свой порядок: Его не изменит мольба. Перед судьбою страх Многим пагубен был: убегая судьбы, К своей судьбе приходили они. Чу, стукнула дверь. Вот входит он, Не видя дня, не ведомый никем, Трудным шагом бредет. Из-за спин хора появился царь Эдип. Вид его ужасен. Белая тога в крови. На голове лавровый венок. Глазницы его пусты. Его вид заставил Пилата содрогнуться. Эдип: Все кончено ко благу; отдан долг отцу. Как тьма отрадна! Кто из небожителей, Смягчившись, мраком мне окутал голову? Появилась преступная в кровосмешении жена и мать Эдипа Иокаста. Иокаста: Сыном ли назвать тебя? Колеблешься? Ты сын мой! Стыдно сыном быть? Молчать не надо! Что глазницы полые Ты отвращаешь? Эдип: То голос матери! Все, что свершил я, тщетно. С ней встречаться вновь — Нечестье… Иокаста: В чьих винах рок виновен, неповинен тот. У прокуратора от этой сцены испортилось настроение. – Уйдем, Галл. Мне тошно это слушать, хоть автор и Сенека. Уж лучше что-нибудь из Аристофана, чем умножать печаль. – Ты прав, Пилат. По мне, комедии куда как лучше. Знаешь, о чем я думаю? – Интересно, о чем? Пилат с интересом взглянул на гостя: он знал, что Галл – отнюдь не Сенека. Галл сказал: – Я думаю, глядя на тебя, Пилат, что ты сильно изменился с римских времен. Иудеи на тебя плохо повлияли… Сколько ты уже здесь правишь? Лет пять, пожалуй? – Семь. – Семь лет! Семь – роковое число! Пилат поморщился: – Вот и ты про рок… И дался вам всем этот рок… Хотя в него я верю. Сенека предупреждал меня перед отъездом из Рима: «У человека одна свобода: добровольно принять волю рока». Он шутил: «Человек подобен собаке, привязанной к повозке; если собака умна, она бежит добровольно и счастлива, если же она упирается, садится на задние лапы и скулит, повозка тащит ее». Не уподобиться бы той собаке… |