
Онлайн книга «Теллурия»
![]() Губы ее, прелестные, слегка вывернутые, увенчанные сверху золотистым пушком, роняют чудесные слова: – Все с ума посходили, честное слово. Стою вчера в очереди за говядом в Аптекарском, вдруг сзади кто-то – толк, толк в спину. Что еще такое? Рука с запиской: я немой, прошу покорно Христа ради купить мне три фунта говяжьих мослов. И главное – его самого разглядеть нет никакой возможности. Ни лица, ни тела? Вижу токмо руку! А сам индивидуум где?! На этой фразе она останавливается и топает каблучком. – Он, вероятно, был ослеплен вашей красотой, поэтому скрывался за спинами других стояльцев, – неуклюже шучу я. – Какая там красота! Это же просто фокус, вы не поняли?! Какой-то жулик из ворованной умницы руку слепил! – Ах вот оно что… – В том и дело! И рука сия преспокойно гуляет себе по очереди. Может милостыню попросить, а может и в карман заглянуть. Вот и все! – Дайте мне вашу руку, – говорю я вдруг и сам забираю ее ручку в перчатке. – Отчего? – смотрит она исподлобья. Я отвожу рукав плаща и припадаю губами к детскому запястью, к тоненьким венам, к дурманящей теплоте и нежности. Не противясь, она глядит молча. – Я без ума от вас, – шепчу я в эти вены. – Я от вас без ума… без ума… без ума… Ее сказочное эльфийское запястье не шире двух моих пальцев. Я целую его, припадаю, как вампир. Вторая детская ручка дотягивается до моей головы. – Вы решительно рано поседели, – произносит она тихо. – В сорок семь лет и уже почти седой? На войне? Нет, я не был на войне. Я обнимаю ее, поднимаю к своим губам. Вдруг она проворно, словно ящерка, выскальзывает из объятий, бежит по переулку. Я пускаюсь вслед за ней. Она сворачивает за угол. Отстаю. Бегает она превосходно. – Куда же вы? – Я тоже сворачиваю за угол. Ее черный плащик с серой шапкой мелькает впереди. Она бежит по Старой Басманной к серой громадине кольцевой стены, отделяющей Москву, где проживаю я, от Замоскворечья, где живет она. Подбегает, встает к стене спиной, разводит руки. Спешу к моему проворному эльфу. Ее фигурка столь мала на фоне двенадцатиметровой стены, нависшей серой, мутной волной. Мне становится страшно: вдруг это бетонное цунами накроет мою радость? И мне никогда не придется держать ее в своих объятьях? Срываюсь, подбегаю. Она стоит, закрыв глаза, прижав разведенные руки к стене. – Люблю стоять здесь, – произносит она, не открывая глаз. – И слушать, как за стеною Москва гудит. Поднимаю ее как пушинку, шепчу в большое детское ухо: – Смилуйтесь надо мной, мой ангел. – И чего же вы хотите? – Ее руки обвивают мою шею. – Чтобы вы стали моей. – Содержанкой? Чувствую, как смешок торкается в ее животике. – Возлюбленной. – Вы желаете тайного свидания? – Да. – В нумерах? – Да. – Сколько это будет стоить? – Десять рублей. – Большие деньги, – рассудительно, но с какой-то недетской грустью произносит она в мою щеку. – А можно мне… на землю? Я опускаю ее. Она поправляет свой беретик. Ее лицо сейчас как раз возле моего солнечного сплетения, где происходят спорадические атомные взрывы желания. – Пойдем? – Она берет меня за руку, словно я ее однокашница. Мы идем вдоль стены, распихивая ногами мусор. Она раскачивает мою руку. В Замоскоречье по-прежнему грязно и неприбрано. Но мне нет дела до мусора, до Замоскворечья, до Москвы, до Америки, до китайцев на Марсе. Я любуюсь сосредоточенным личиком моей вожделенной. Она думает и решает. – Знаете что, – медленно произносит она и останавливается. – Я согласна. Я сгребаю ее в охапку, начинаю целовать теплое бледное личико. – Подождите, ну… – упирается она мне в грудь. – Я смогу токмо на следующей неделе. – Бессердечная! – опускаюсь я перед ней на колено. – Я не доживу до следующей недели! Умоляю – завтра, в “Славянском базаре”, в любое время. – Хуманиора, – вздыхает она. – К послезавтраму надобно написать и сдать. Иначе – сделают мне плохо. С первой четверти я в черном списке. Надобно исправляться. – Я умоляю вас, умоляю! – целую я ее старенькие перчатки. – Поверьте, я бы плюнула на хуманиору, но мамаша так страдает, когда меня наказывают. Она зело сердобольна. А кроме мамаши у меня никого нет. Папаша на войне остался. И братец старший. Чертова хуманиора… – Когда же я смогу насладиться вами? – сжимаю я ее ручки. Серо-зеленые глаза задумчиво косятся на стену. – Пожалуй… в субботу. – В пятницу, ангел мой, в пятницу! – Нет, в субботу, – серьезно ставит она точку. Внутренне она гораздо старше своих детских лет. Раннее взросление у этих детей войны. Отец ее погиб под Пермью. В этом возрасте мы были другими… – Хорошо, в субботу. В шесть вас устроит? – Угу… – гукает она совсем по-мальчишьи. – Там превосходный ресторан, у них фантастические десерты, лимонады, торты, невозможные шоколадные башни… – Я люблю писташковое мороженое, какао со сливками и белый шоколад. – Она поправляет мое выбившееся кашне. – Встаньте, тут грязно, а вы в хорошем. Приподнимаясь с колена, вдруг замечаю возле себя в мусоре пустой, почерневший теллуровый гвоздь. Поднимаю, показываю ей: – Хорошо живут у вас в Замоскворечье! – Ух ты! – восклицает она, забирает у меня гвоздь и вертит перед глазами. Я держу ее за плечи. – Стало быть, в субботу в шесть? – В шесть, – повторяет она, разглядывая гвоздь. – Да… везет же кому-то. Вырасту – пробирую непременно. – Зачем вам теллур? – Хочу с папашей и с братцем встретиться. Другая бы ответила, что хочет встретиться с прекрасным принцем. Вот что война делает с детьми… Мимо проезжают три грузовика с подмосквичами в желтых робах. В последнем грузовике что-то распевают. Со вздохом зависти она швыряет гвоздь в стену, вздыхает, трогает мою пуговицу: – Пойду я. – Я провожу вас. – Нет-нет, – решительно останавливает она. – Сама. Прощайте уже! Она взмахивает ручкой, поворачивается и убегает. Провожаю ее взглядом голодного льва. Лань моя убегает. И каждый промельк ее коленок и полусапожек, каждое покачивание плаща, каждое вздрагивание серого берета приближает миг, когда в полумраке нумера я, насосавшись до головокружения ее телесных леденцов, плавно усажу этого замоскворецкого эльфа на вертикаль моей страсти и стану баюкать-покачивать на волнах нежного забвения, заставляя школьные губы повторять волшебное слово “хуманиора”. |