Онлайн книга «Господин Гексоген»
|
– Нет, но люблю. Иногда, знаете, попадешь на какой-нибудь праздник, на престол или свадьбу. И слушаешь. И если певцы хорошие, если спевшийся хор, то получаешь огромное наслаждение. Сам иногда подпеваешь, а потом долго-долго живешь этим чувством. – Это правда. Бабушка моя пела. Иногда сестры ее приезжали из Костромы. Я сидела в ее теплом платке и слушала. И теперь иногда надеваю ее платок, чтобы вызвать те чудесные ощущения. Я много слышала песен и сейчас кое-что помню. – Вы поете? Может быть, попоем? – Здесь? – Зачем же? Уйдем куда-нибудь. Хоть к Пскове. И попоем. Он держал ее руку, глядя в улыбающееся лицо, чувствуя все ту же легкость, свободу, увлекая ее за собой сквозь толпу, мимо оркестра. «Ну вот оно, началось… Все само, само…» Шли по мощеной улочке, и музыка затихала за деревьями. Они сидели над Псковой на сваленном дереве в черноте кустов. Внизу бурлило, гремело на камнях, и лицо Ани, близкое, теплое, белело среди сырой тьмы, запахов камней и крапивы. – Какую петь будем? – спросил он, прислушиваясь к бульканью. – Не знаю. Я ведь мало их помню. И то не до конца. Какие-нибудь костромские. Вы знаете? – «Соловей кукушечку уговаривал». Такую слышали? Волжская, времен покорения Казани. – Нет, никогда не слыхала. – А «Гусарика»? Двенадцатый год. – И этой не знаю. Бабушка не пела. – А какую пела? – Вот эту: «Как после Покрова на первой недели…» – «Выпала пороша…»? – Да, эту! – Ну начинайте. – Боюсь, никогда не пела вдвоем. И потом так сразу… Странно! Уж вы, если затеяли, начинайте. А я подпою. Пскова плескалась внизу, точно кто-то невидимый полоскал белье, и бело-серебряные простыни смутно вспыхивали на воде. – «А после Покрова…» – начал он, чувствуя, как дрогнул, зазвенел воздух от первых высоких звуков. «На первой недели…» – продолжал он, возвышая голос и срывая его на самом высоком, щемяще-прекрасном переливе, так, как пели его предки по всей обширной, лесной стороне, дико и сладко. – «Выпала пороша…» – пропели они вместе, и он остро почувствовал, что и она чувствует то же самое. – «На талую землю…» – допели они, умолкая, отпуская от себя легкий, замирающий под откосом звук. «Какая пороша? На какую землю? – думал он. – На ее, костромскую? Где бабка ее шла, хватаясь за колья, обредая черные лужи? Откуда она знает все это – поле, тоску, надежду? Разве оттого, что качала их одна и та же земля и пустила гулять по себе в одно время?» Как по той пороше Ехала свадьба, Семеро саней, По семеро в санях… Они пели, переливаясь один в другого. Ее молодое сердце билось в его груди, а его растущее счастье обнимало и наполняло ее. Они были теперь едины, и ничем, и всем вместе сразу. Он провожал ее через город в Поганкины палаты, где жили археологи. Они мало говорили дорогой и, прощаясь, условились встретиться завтра, на Снятной горе, посмотреть старинные фрески. Он проснулся на рассвете и смотрел, как в пепельном небе нежно румянится облако. Вышел на улицу. Было серо и холодно. Проснувшийся голубь зябко ворковал на крыше гостиницы. Ежась от сырости, он двинулся к кремлю, желая отыскать тот раскоп среди лопухов, на котором увидел Аню. Он шагал по обвалившейся стене среди жестких мокрых стеблей. Тяжелое мутное солнце лениво качалось над крышами. Весь город колыхался в красном тумане. Внизу, на скотопригонном дворе, что-то грохнуло, звякнуло. Со скрипом растворились ворота, и из них с мычанием и ревом повалило стадо. Стадо клубилось внизу, наполняя улицу, и он, испытав внезапное мучительное любопытство, сбежал со стены и, прижавшись к забору, смотрел, как с гулом накатывается на него лавина дрожащих спин, хлещущих хвостов, кровью налитых белков. Ужасное, тяжкое было зрелище мычащего стада. Но он не уходил, ибо в этом ужасном и тяжком была влекущая, болезненная и свирепая сила. Она утягивала его вслед за стадом и дальше, в невидимую, еще не существующую даль, в ненаступившее время, где он мог оказаться среди свирепых стихий мира. – Куда? – крикнул он пробегавшему мимо погонщику. – На бойню! – ответил тот хрипло. Какая-то слепая сила сорвала его с места, и он понесся за стадом, дыша его смрадом и пылью. От тесноты и от боли в быках пробуждалась похоть. Они вскакивали один на другого и, дрожа загривками, бежали на задних ногах, высунув мокрые языки, поливая улицу мутной жижей. Погонщики с набрякшими венами осаживали их дубинами в гущу. Стадо пронеслось по центральным улицам города, вырвалось на шоссе и покатило, пыля, по асфальту. «Куда я? Бойня, война, свирепые похоти мира?.. Не для меня!.. Не мой путь!..» – Он очнулся и встал. Сердце колотилось, в глазах метались быки. Стадо пылило уже далеко красным пыльным комом. Он вдруг почувствовал себя страшно утомленным и вялым, словно часть его жизни утекла вслед обреченному стаду. Медленно брел назад по пустому шоссе. Когда солнце было уже высоко и палило, он сел на автобус и поехал на Снятную гору. Дорога вилась над самой Великой, и сквозь белую пыль спокойно голубела река, плыли по ней пароходики и лодки, зеленели луга на той стороне, и недвижное стадо пестрело у отмели. Автобус остановился в горячих соснах. Он поднялся по тропинке к церкви. Сторож в заношенной офицерской фуражке отомкнул ему церковную дверь. Он вошел под прохладные гулкие своды с льющимся из купола воздухом, с зелено-розовыми полустертыми фресками. В алтаре у Глеба нежно горел край одежды. Ангел с острым соколиным крылом глядел со стены удивленно и радостно. Он стоял в забытьи. Фрески над ним дышали ароматами трав и земли. Вышел на пекущее солнце. Сторож гремел ключом и, наконец навесив замок, подошел к нему: – А ты, чай, в Бога не веруешь? Ну, ну. Бог, он как сон – тебе приснился, мне нет. Вот и ходим, и ходим, бедные, – и побрел тихо прочь, размахивая ржавой связкой. Он спустился к Великой и купался в разливе, глядя на светлые разводы ветра. – Так вот вы где? – услышал он над собой – А я вас сверху увидела. Аня стояла перед ним в бело-синей полосатой юбке, в соломенной шляпке, ее колени золотились у самых его глаз. – Вы уже и фрески без меня посмотрели, и выкупались? – Не отвечая, он радостно смотрел на нее. Она смутилась и отступила на шаг. – Что, опять собор на вас рушится? – Рушится, рушится! – засмеялся он. – Купайтесь, такая теплынь, замечательно! – Вы все без меня успели. – Купайтесь, я буду еще. Округлым плавным движением она скинула шляпку, выпустив на плечо золотистый, рассыпающийся пук. Отвернулась и одним сильным взмахом освободилась от юбки, оставшись в черном атласном купальнике. Хмуря брови, чувствуя на себе его взгляд, пошла от него к реке. |