Онлайн книга «Музыкальная шкатулка Анны Монс»
— Конечно, нет. Более того, я вам скажу, что я этой шкатулки и в глаза не видела! Я велела обыскать Оленькин дом и, если бы обнаружила там шкатулку, вернула бы ее. Не сомневайтесь. Я не желаю иметь ничего общего с тем ужасным человеком! Который тоже весьма своевременно отправился в мир иной. А призрак шкатулки — остался. Существовала ли она вообще? И Луиза Арнольдовна, словно догадавшись о мыслях Игната, повторила их вслух: — Я даже сомневаюсь, существовала ли она. Понимаете, такая… неординарная вещь появляется вдруг, фактически из ниоткуда. Оленька прежде не упоминала о шкатулке, даже когда пыталась защитить супруга… тогда еще — супруга. Она говорила, какой он добрый, ласковый, понимающий, талантливый. Что он вот-вот диссертацию защитит. Что на работе его ценят безумно, что… тысячу аргументов приводила, но ни слова о шкатулке, которая, как выяснилось, была семейной реликвией. Действительно, престранное обстоятельство. — И меня вдруг обвиняют в похищении этой самой реликвии, — Луиза Арнольдовна вздохнула. — Зачем? Денег у меня более чем достаточно. Я не коллекционер-фанатик. И не стремлюсь позолотить свои родовые корни. Меня устраивает собственное пролетарское происхождение, а все эти… игрища вокруг истории кажутся мне смешными. Но Перевертень был уверен, что шкатулка осталась у Оленьки. Вернее, о чем именно думал Перевертень, узнать не получится уже. По словам Светланы, отец ее был бессребреником и личностью, к жизни не приспособленной. А вот Луиза Арнольдовна утверждает совсем иное… И кому верить? Или — обеим? Игнату случалось встречать в жизни людей, которые имели несколько лиц. Но вновь все упирается в шкатулку. — Если вдруг надумаете навестить нас, буду рада, — Луиза Арнольдовна протянула ему визитку. — Только, умоляю, смените портного. Ваша манера одеваться… отвратительна! Эта женщина влекла к себе Петра. Анна отличалась не только от смиренной, тихой Евдокии, которая жила, казалось бы, одним желанием — угодить мужу, — но и от всех прочих женщин, с которыми Петра сводила судьба. И он, зная за собой беспокойство, неспособность испытывать сколь бы то ни было продолжительную приязнь, ждал, когда утихнет это новое болезненное чувство в груди. — Завел себе немку… — привычно ворчала матушка, качая головой. Пожалуй, сейчас она, как никогда прежде, походила на престарелую медведиху, оправдывая данное ей в народе прозвище. И седина в волосах, которые нет-нет да и выбивались из-под черного платка, печалила Петра так же, как и внезапные приступы слабости, все чаще одолевавшие Наталью Кирилловну. Она же, упрямая от рождения, не желала и слышать про докторов. Иноземцы, мол, что от них хорошего? А травяные отвары, которые подавали ей от сердечной слабости, не особо-то помогали. — Живешь беззаконно… людей бы постыдился! Жену вон позабыл. А она тебе сына родила. Съездил бы, проведал, порадовал ее… Наталья Кирилловна зудела привычно, но не зло. — А то все на Кукуе и на Кукуе… — Она вдруг обожгла Петра взглядом черных глаз. — Что, так хороша немка, что забыть ее не можешь? Прежде-то небось ты к одной юбке не привязывался… Она верно его укорила: матушка, которая, несмотря на всю любовь к Петру, видела многие его недостатки и мирилась с ними. Охоч был Петр до женщин, до того охоч, что порою не в силах был управиться со своими порывами. Сколько раз случалось ему отвлекаться из-за прехорошенького личика, бросать все, силясь унять зуд в чреслах. Он же был столь силен, что не хватало воли, выдержки, чтобы приличия соблюсти, ночи дождавшись. И, отпуская жертву — впрочем, Петр вовсе не полагал женщин, которых он одаривал пылкой и скоротечной любовью своей, жертвами, — он зачастую не помнил и лица. Имен-то и вовсе не спрашивал. Но Анна… Анна — иное дело. Она была хороша… но разве в этом суть? Красавиц много, но лишь одна заставляла его сердце биться скорее, и оно, утомленное вынужденной разлукой, влекло его на Кукуй. Что до жены, то… нет, Петр не забывал о ней вовсе, скорее уж скучно ему было с нею, с Евдокией, которая только и могла, что лить слезы, жаловаться да причитать. Петра раздражали ее покорность и готовность услужить, ее робость, стыдливость и постоянные поминания Господа. В постели она была настолько же уныла, насколько и в жизни. Зато сына любила искренне. И молилась о нем, царевиче Алексее, и о Петре, и о матушке, которую, впрочем, недолюбливала. Хотя Петр и видел, что нелюбовь эта взаимна, и не понимал, отчего возникла она. Разве не сама Наталья Кирилловна жену ему подыскала? Чего уж теперь сердиться-то… — Ты гляди, — матушка погрозила ему толстым пальцем. — Баба — бабой, но голову не теряй! Где ж это видано, чтоб полюбовнице больше, чем жене законной, Богом данной, доставалось? Да еще и немка… может, приворожила она тебя? Глазами синими. Волосами темными, которые и свои-то, без париков, хороши были. Телом сдобным, мягким, податливым. Смехом живым и голосом звонким. Бесстыдством, что было ей к лицу, как и платья ее иноземные, легкие, соблазнительные. Беседами неторопливыми, по местному обычаю, однако лишенными того словесного сора, которым пересыпаны были боярские речи. И рядом с Анной ему думалось легче. А виделось — иначе. Многое, ох, многое из того, о чем размышлял Петр, пришлось бы матушке не по нраву. Но разве не видела она сама, сколь сильно нужны перемены? — Не давай ей волю, — тяжко охнув, Наталья Кирилловна присела на стул. — Это все Лефортовы штучки… голову он тебе морочит, а ты и рад. Слушал Петр матушку, да не слышал. Нет, к жене он заглянул и порадовался, когда вспыхнули глаза Евдокии, лишь она его завидела. На шею кинулась, с причитаниями, со слезами. И правда, ненадолго устыдился Петр, что позабыл ее. А наутро тесно ему стало в тереме, наполненном слугами, служанками, няньками, бабками-шептуньями… Смотрят, крестятся за спиной, ладан жгут безмерно, наполняя и без того душный терем вонью. И Евдокия ходит, важная, что утка, опять на сносях, обеими руками за живот держится, хотя и невелик он еще. А все вокруг ей поклоны бьют, будто царице. Наследник же мал, криклив и страшен, хоть ему уже с полгода исполнилось. Уехать? Уедет. И полетят ему вслед письма жалобные. «Здравствуй, свет мой, на множество лет. Просим милости, пожалуй, государь, буди к нам, не замешкав. А я при милости матушкиной жива. Женишка твоя Дунька челом бьет» [1] . |