Онлайн книга «Сага»
|
– Думаешь, у него хватит сил снять этот фильм? – Надеюсь, иначе он не пригласил бы меня работать вместе. Он будет разыгрывать mater dolorosa, пока мы пишем сценарий, но очнется от оцепенения в первый же день съемок. В последний день снова можно начинать беспокоиться. – Что с ним? – Все и ничего. Он чувствует, что его час приближается. Доктора хотят положить его в больницу. Это его-то в больницу! – Наверное, не все из них видели его фильм. – Ну, уж эту-то сцену знают все. – Белые простыни за решеткой кровати. В приемной ждет сын, который пришел к умирающему отцу. – Это его последний шанс поговорить с ним… – А санитар заявляет, что все посещения после девяти вечера запрещены. Об одном воспоминании об этом у меня мурашки по коже. Отец рассказывал мне эту сцену, когда я был ребенком. – Я тоже чувствую себя ребенком, когда думаю о его фильмах. Даже о тех, сценарии которых мы писали вместе. – Помнишь старика за тарелкой спагетти? Просто второстепенный персонаж на заднем плане. Делает непонятные жесты. Вначале все смеются, но потом… – Счастьем и ностальгией проникнут каждый кадр фильма. Иногда даже хочется плакать. – В этом фильме все было великолепно. Сны деревенского дурачка, сцена наводнения… – А «Партитура любви»? Тот момент, когда Загароло воображает себя Данте! – Он всегда говорил, что из всех своих фильмов этот он любил меньше всех. – Ему тогда не дали «Золотую пальмовую ветвь» только потому, что он получил ее в предыдущем году. Разгоряченные воспоминаниями, мы незаметно опрокидываем стаканчик за стаканчиком. – Не знаю, что бы я отдал, чтобы поработать хотя бы час с таким гигантом, как он. – Это невероятная удача, но одновременно и ловушка. Маэстро не нужно, чтобы ему придумывали сюжеты, у него самого ими голова забита. Ему просто нужен тип, немного безумный, который проникал бы в его мир и черпал их оттуда ведрами. Правда, иногда для этого приходится надевать резиновые сапоги. И все равно ты всегда будешь его жалкой тенью. А потом окажешься и жертвой, так как это будет его фильм – на века и для всего мира. Внезапно истошный вопль разрывает послеобеденную тишину: – … Луиджи? Луиджи… о, Мадонна! Луиджи! Луи встает и забирает бутылку. – Я вижу его насквозь. Он знает, что мы сейчас пьем аперитив, и умирает от зависти. Мы пообедали на свежем воздухе – ужасно не хотелось покидать беседку, несмотря на вечернюю прохладу. Маэстро так и не вышел из комнаты, удовольствовавшись тарелкой бульона. В его присутствии я не смог бы произнести ни слова, и приготовленные Луи тальятелли застряли бы у меня в горле. Мы объедались, запивая их местным вином, только что налитым из бочки. На моих глазах Старик раскатал тесто на огромном кухонном столе в большой желтый круг, который он свернул лентой, а затем спросил: – Феттучине? Спагетти? Панарделли? Тальятелли? Я выбрал наугад, зная, что все равно пожалею, что не попробовал ничего другого. Мы провели остаток дня вместе, занимаясь обедом. Нужно было проследить за томатным соусом, нарвать в саду базилик, накрыть стол – и все это не торопясь, переговариваясь и попивая белое вино. Я не знал, что Луи обладает талантом итальянской кухарки. – Когда работаешь с итальянцами, приходится приспосабливаться. Сколько гениальных идей пропало только потому, что пробил час обеда. Они все такие, а в шестидесятые годы были еще беспечнее. Поздно вечером Луи достал потрясающую граппу, настоянную на белых трюфелях. – Это из Венеции. Пахнет как туалетная вода. – Вы скоро заканчиваете сценарий? – Как только он перестанет вынашивать одну идею, суть которой мне не удается уловить. Он напоминает мне художника в последний период творчества. – Художника? – К концу жизни все они пересматривали свое творчество. Возьми Тернера. Он сохранил лишь самое важное, центральное, все остальное потеряло для него значение. – Маэстро славится своей вечной неудовлетворенностью, это человек, для которого нет ничего, кроме работы. – Неудовлетворенностью, может быть, но трудоголиком его не назовешь. Здоров он или болен, все происходит по одному и тому же сценарию: мы садимся, немного болтаем и как только беремся задело, выясняется, что ему нужно поиграть в настольный футбол или позвонить жене, с которой он болтает часами. Затем он возвращается, мы болтаем как сороки, обсуждаем его любимые фильмы, сценарии, которые никогда не напишем, и так незаметно наступает час обеда. Хорошо, если за весь день полчаса уходит на дело. А потом неожиданно замечаешь, что сценарий выстраивается сам собой, даже если мы ничего не записали. – Не уверен, что смог бы работать на режиссера, который превращает в золото все, что снимает. – Не хочу тебя разочаровывать, но люди такой породы встречаются все реже и реже. Потрясающие фильмы, созданные воображением одного человека, больше никого не интересуют. Пророки, изучающие неизведанные уголки человеческих душ, давно оказались в изгнании. – Все равно кино всегда будет нуждаться в таких людях. – Не уверен. Раньше еще встречались безумные продюсеры, вкладывавшие деньги в искусство, сегодня все поступают иначе. Почему бы и нет, в конце концов? Такие люди, как Жером, доказывают нам, что в искусстве нельзя быть бескорыстным. Кто знает? Когда он заговаривает о Жероме, я вспоминаю взгляды, которыми мы обменивались украдкой в самом начале, когда Луи вспоминал о своей работе в Италии. – Знаешь, Луи… Мы с Жеромом первое время не знали, что и думать, когда ты рассказывал об Италии, о Маэстро… – Вы никогда не встречали моей фамилии в титрах и думали, что я – старый неудачник, мечтающий чтобы о нем говорили критики. – В то время итальянцы уже поняли, что любой фильм должен быть результатом усилий многих талантов. Как в семейном скандале, где каждый подливает масла в огонь. Когда какой-нибудь Марко работал с каким-нибудь Дино, к ним заходил какой-нибудь Эттори, чтобы прочитать отрывок сценария, а потом к ним заглядывал Гвидо, предлагавший потрясающую идею, и тут же звал Джузеппе, чтобы услышать о ней его мнение. Потом кто-то звонил из Пьемонта в Сицилию: «Вытащи меня из этого дерьма, эта проклятая история сидит у меня в печенках, per la madonna!». Очутившись в этой среде, я был зачарован происходящим, а в моей голове роились образы и диалоги. Они быстро приняли меня в свой круг, мерзавцы. Я был их талисманом, il Francese, я приносил им удачу, говорили они. Постепенно я превратился в постоянного консультанта, в парня, который всегда под рукой и никому не мешает. Иногда я проводил утро на съемках хорошей классической комедии, после обеда оказывался на площадке, где снимали детективный сериал, а вечером мы обедали большой компанией, обсуждая какую-нибудь комедию. Я получал деньги за все фильмы, которые снимались в Риме, мне достаточно было быть рядом, иногда для того, чтобы варить кофе, иногда – чтобы писать диалоги, а иногда – чтобы рассказать сон, который видел прошлой ночью. Как я мог требовать, чтобы мое имя ставили в титры? Мне говорили: «Слушай, Луиджи, следующий фильм будет твоим, это будет твой фильм, мы все тебе поможем». Но так никогда не получалось. Ты можешь сказать: «Это же банда негодяев!». Но как я люблю эти годы… |