Онлайн книга «Король Зимы»
— Никогда не любил вина, — широко зевнул Кулух. — Бабское питье. Не то что эль проклятых саксов! Вот это напиток! Через минуту он уже храпел. Галахаду не спалось. Огонь почти угас, и на небе засветились крупные звезды. Одна упала, прочертив в небе белую дорожку, и Галахад перекрестился. Он был христианином, а они считали падающую звезду летящим демоном, вышвырнутым из рая. — Он был когда-то на земле, — сказал он задумчиво. — Кто? — не понял я. — Рай. — Он откинулся на траву, подложив руки под голову. — Благословенный рай. — Ты, наверное, имеешь в виду Инис Требс? — Нет-нет, Дерфель. Именно рай. Когда Господь создал человека, Он даровал нам рай, но мне сдается, что с тех самых пор мы постепенно, дюйм за дюймом, теряем его. И вскоре, полагаю, он и вовсе исчезнет из нашей жизни. Опускается тьма. — Он помолчал немного, затем резко приподнялся и с напором проговорил: — Ты только подумай, Дерфель, не прошло и ста лет мирной жизни, а уже все пошло прахом. Люди строили большие дома. Мы не умеем строить, как они. Да, отец выстроил прекрасный дворец, но это всего лишь осколки, обломки старых дворцов, слепленные и залатанные плохо обтесанными камнями. Нам далеко до римлян. Мы не можем создавать такие же высокие и красивые дома. Мы не можем прокладывать дороги и каналы, мы не умеем возводить акведуки... Я и слыхом не слыхал, что такое акведуки, но помалкивал, а Кулух, тот и подавно храпел в свое удовольствие. — Римляне строили целые города, — продолжал Галахад, — и такие просторные, Дерфель, что из одного конца в другой и до полудня не пройти, и на каждом шагу под ногой только обработанный камень. Ты мог идти неделями, а вокруг все еще земля, принадлежащая Риму, или живущая по законам Рима, или же знающая язык Рима. А теперь взгляни на это. — Широким взмахом руки он словно попытался разогнать окружавшую нас ночь. — Только тьма. И она расползается, Дерфель. Темнота вползает в Арморику. Беноик исчезнет, за Беноиком — Броселианд, а после Броселианда — вся Британия. Нет больше законов, нет больше книг, нет больше музыки, нет больше справедливости. Только мерзкие люди, сидящие вокруг дымных костров и прикидывающие, кого они убьют на следующее утро. — Этого не случится, пока жив Артур, — упрямо проговорил я. — Один человек против всеобщей тьмы? — недоверчиво спросил он. — Но твой Христос, не восстал ли он один против тьмы? — возразил я. Галахад помолчал, глядя на костер. Тени огня скользили по его жестко очерченному лицу. — Христос, — наконец заговорил он, — нагла последняя надежда. Он велел нам любить друг друга, делать добро, давать милостыню бедным, пищу голодным, плащи голым. Поэтому люди убили Его. — Галахад обернулся ко мне. — Я думаю, Христос провидел грядущее и потому обещал, что живущие так же, как Он, окажутся вместе с Ним в раю. Не на земле, Дерфель, но в раю, там, наверху. — Он указал на звезды. — И все потому, Дерфель, что Он знал: земля погибла. Мы присутствуем при ее последних днях. Даже ваши боги покинули нас. Разве не об этом ты рассказывал? Ваш Мерлин обшаривает неведомые земли в поисках старых богов, но какая же польза в его скитаниях? Твоя религия умерла давным-давно, когда римляне опустошили Инис Мон и вам остались лишь обрывки древних знаний. Твои боги ушли. — Нет, — горячо запротестовал я, думая о Нимуэ, которая чувствовала присутствие богов. Для меня боги всегда казались далекими, как бы скрытыми туманом. Бел представлялся мне неописуемо огромным и таинственным, живущим где-то далеко на севере, а Манавидан, виделось мне, должен был жить на западе среди нескончаемо текущей и падающей воды. — Старые боги ушли, — настаивал Галахад. — Они покинули нас, потому что мы не достойны их помощи. — Артур достоин, — насупился я. — И ты тоже. Он покачал головой. — Я мерзкий грешник, Дерфель, и достоин участи раба. Его униженный тон рассмешил меня. — Ерунда, — сказал я. — Я убиваю, я вожделею, я завидую. Он и впрямь выглядел униженным, несчастным. Но по мне Галахад, как и Артур, просто-напросто был человеком, который всегда судит и осуждает свою душу. Впрочем, я не встречал человека, который бы долго был счастлив. — Ты убиваешь только тех людей, которые убили бы тебя, — попытался я оправдать его. — Но, да простит меня Бог, мне нравится это. Он истово перекрестился. — Ладно, — согласился я, — а что же у тебя неладно с вожделением? — Оно мутит мой разум. — Ты разумен, Галахад, — сказал я. — Но я вожделею, Дерфель, о, как я вожделею! В Инис Требсе есть девушка, одна из арфисток моего отца. Он безнадежно покачал головой. — Ты все же побеждаешь свое вожделение, — не унимался я, — и можешь гордиться этим. — Я и горжусь, но гордыня — еще один грех. Меня уже утомила безнадежность этого спора, но я сделал последнюю попытку. — И кому же ты завидуешь? — Ланселоту. — Ланселоту? — ахнул я. — Но почему? — Потому что наследник он, а не я. Потому что он берет то, что хочет, когда хочет, и нисколько не сомневается в своей правоте. Арфистка? Он взял ее. Она кричала, дралась, но никто не осмелился остановить его, потому что он Ланселот. — И даже ты? — Я убил бы его, но в тот момент был далеко от города. — И твой отец не остановил его? — Отец был со своими книгами. Он, наверное, думал, что слышит не крики девушки, а перекличку чайки с морским ветром или спор двух fili о метафоре. Я плюнул в костер. — Ланселот — червь, — выпалил я. — Нет, — возразил Галахад, — он просто Ланселот. Он получает то, что пожелает, и тратит все дни напролет, придумывая, как получить это. Он может быть обворожительным, очень естественным и даже сумеет стать великим королем. — Никогда, — твердо сказал я. — Так оно и есть. Если власть именно то, что он хочет, а он жаждет власти, то он получит ее и сможет ею распорядиться себе в удовольствие. Он хочет, чтобы его любили. — Но добивается этого странным способом, — сказал я, вспомнив, как Ланселот насмехался надо мной за королевским ужином. — Он с самого начала знал, что ты его не полюбишь, и потому бросил тебе вызов первым. Сделав из тебя врага, он теперь может объяснить себе, почему ты его не любишь. Но с людьми, которые не становятся ему поперек дороги, он умеет быть добрым. Он может стать великим королем! — Он слаб, — презрительно сказал я. |