Онлайн книга «Право на возвращение»
На фотографии, сделанной в 2011 году, снята была целая группа этих весело смеющихся сирот в традиционной долгополой одежде, совершенно не сочетающейся с их европейскими лицами. Брам узнал одного из них, и у него перехватило дыхание. Самый высокий из всех, девятилетний красавец блондин, голландец Яаппи де Фрис, внук Сола Френкеля. Яаппи, назвавшийся Даниелом Леви и взорвавший себя. Его малыша на фото не было. В тупичке за домом Исраилова Брам просидел не менее получаса. Никто не должен был видеть его заплаканное лицо: что ответит он тому, кто спросит?.. У него не было ответов — одни вопросы. Был ли его малыш частью этой группы? Есть ли еще какие-то фотографии? Ничто в глазах внука Френкеля не наводило на мысль о трагедии, о том, что он был похищен. Какой была юность Яапа? А какой была юность его малыша? Обняв руками колени, Брам сидел в сумрачном тупичке позади ряда деревянных домов, выстоявших во время землетрясения, и ему хотелось рассказать Эве о том, что он увидел, хотелось обнять ее, а потом упасть на колени и положить ладони на ее бедра. Звонить ей было опасно: в столице контролировались все телефонные пункты и интернет, а ему, очевидно, предстояло прожить здесь несколько недель, может быть, даже месяцев, прежде чем он сможет вернуться. Куда делся его малыш? Был ли он убит О'Коннором? «Мой малыш, — подумал он, — где он, мой малыш?» Надо подождать несколько дней, снова зайти в дом Исраилова и расспросить хранителя музея. Что произошло с приютом? Существует ли он до сих пор? А если нет, то куда послали мальчиков? В Афганистан, сражаться против западных армий? Или все они уже погибли? Взорвали себя, как внук Френкеля, затесавшись в гущу врагов? Он пошел назад и на людных центральных улицах столицы затерялся в море тюрбанов; некоторые гуляли, придерживая рукой висевшее на плече оружие. Как же он завидовал верующим, обращающимся напрямую к Аллаху, умоляя его явить свою милость. Голода он не испытывал, но ему очень хотелось пить. На Площади халифата, проходя мимо слепого мальчика, он, как всегда, дал ему монету. В эту ночь он не мог заснуть; прислушиваясь к храпу соседей и к биению своего измученного сердца, он пытался понять мотивы поступков Исраилова. Вдохновлялся ли тот рассказами о мамелюках и янычарах? Как любой образованный человек, Исраилов, без сомнения, знал эти истории. Но принял ли он решение изменить свою жизнь только ради мести за смерть детей? Моссад в сентябре 2000 года взорвал его лабораторию в афганском районе Шах-Вали-Кот, были убиты его дети. Возможно, Исраилов хотел отомстить сионистам и вообще евреям; он был гениальным ученым и нашел оптимальное решение для осуществления своего плана. Через три дня Брам снова наведался в музей. Шел дождь, а в дождь работы прекращались. Улицы были пусты, дороги превратились в грязные взбаламученные лужи. Юный хранитель музея приветствовал его радостно, как старого знакомого, и дал полотенце, чтобы вытереть лицо; Брам размотал намокший тюрбан, а плащ повесил у входной двери. Он снова осмотрел музей, прочел все пояснения и испытал такой же шок при виде фотографий, изображавших его отца и Яапа, как и в первый раз. Когда Брам вернулся в холл, юноша спросил, не хочет ли он чаю. Только теперь Брам заметил, что хранитель музея сидит в старом-престаром инвалидном кресле: на Западе их давно заменили на новые, легкие и маневренные модели. Юноша выехал из холла и вернулся, держа чайник и управляясь с креслом одной рукой. Стакан, лежавший у него на коленях, он подал Браму и налил чаю ему и себе. — Спасибо большое, — поблагодарил Брам. — Редко бывает, чтобы кто-то заходил сюда во второй раз, — сказал юноша. — Да и один раз мало кто заходит. Вы ученый? — Нет… Впрочем, когда-то был. Я занимался историей. Мой отец был ученым, он встречался в Европе с профессором Исраиловым. — Он осторожно отхлебнул ослепительно-горячего чаю. Дождь барабанил в окна. — Потрясающе! Теперь я понимаю, почему вы пришли во второй раз. Вы сами-то откуда? — Из Голландии. — Тут Брам почти не наврал. — И давно вы стали мусульманином? — Да — вернее, я только теперь понял, что многие годы ощущал себя мусульманином. Я шел путем, указанным пророком, sallallahu alaihi wa sallam. [95] — Вы — волонтер? — Да. — Я хотел задать вам странный вопрос. — Задавай. — Вы знаете, что шахматы запрещены? — Как так — шахматы запрещены? — Игра запрещена. Шахматы. Шестьдесят четыре клетки. — Нет, я не знал. Юноша доверительно наклонился к нему и, заговорщицки подмигнув, прошептал: — А вы в шахматы играете? И Браму вдруг показалось, что на лице юноши появилось типичное, свойственное только еврейским подросткам выражение: смесь иронии, любопытства и лукавства. Он видел такие лица сотни раз, когда преподавал в Тель-Авиве. А может, ему почудилось? — Раньше играл, с отцом… — У меня есть доска, — сообщил юноша, не спуская глаз с входной двери. — Наверху, в одной из комнат, спрятаны доска и фигурки, кроме одной: я потерял черную башню. — Ее можно заменить чем угодно: кусочком дерева, камушком, — посоветовал Брам. — Когда вы сможете прийти? — Завтра… Или послезавтра? — Послезавтра. Но вам придется отнести меня наверх. Сам я туда не заберусь. — А что там, наверху? — Ничего. Пустые комнаты. Правда, есть стол и два стула. И в тайнике спрятаны доска и мешочек с фигурками. — Я приду, — сказал Брам. — Это запрещено, — напомнил юноша, протягивая ему руку, и назвал свое имя: — Эркин. — Ибрагим, — ответил Брам, пожимая его руку. — Я очень давно не играл в шахматы. — Я тоже играл нечасто, — успокоил его Эркин. — Но мы все вспомним, пока будем играть. — Если это запрещено, где ты научился играть? — В приюте. — В каком приюте? — В приюте у профессора. Сколько ему могло быть лет? Двадцать? Не объявляли ли когда-нибудь этого парнишку в розыск? Волосы у него черные, но слишком светлая кожа; интересно, был ли он знаком с малышом? И не знает ли, где может быть малыш сейчас? Брам спокойно кивнул, сердце его бешено колотилось где-то у горла. — А приют существует до сих пор? — Он разрушен землетрясением. Такова была воля Аллаха Милосердного, да будет благословенно и прославляемо имя Его. — Ты был там, когда это случилось? — Да. Я угодил под падающую балку, и меня парализовало — все, что ниже пояса. |