Книга Никон, страница 76 – Владислав Бахревский

Алексей Михайлович вспомнил о моркови, зажатой в руке. Принялся грызть.

И тут – о чудо!

Дверь отворилась, и вместе с банщиком в баню заглянуло круглое красное лицо Долматова-Карпова.

– Где же государь-то? – испугался банщик.

– Тут я! – откликнулся из своего угла Алексей Михайлович.

– Государь! – воскликнул Долматов-Карпов, раскрывая объятья. – Батюшко! С сыном тебя, батюшко!

Алексей Михайлович встал, на дрожащих ногах подошел к Федору Борисовичу, припал к его широченной груди и расплакался.

20

Крестили младенца по обычаю, через семь дней после рождения, 12 января. На двенадцатое в святцах святые: Савва, Мартиниан, Мертий, мученик Петр Авессаломит, нарекли же царского дитятю во имя Алексея – Божьего человека, в честь родного отца.

Крестины совершались в Успенском соборе. Крестил сам Никон, восприемницей, по желанию Алексея Михайловича, была царевна Ирина Михайловна, кумом – архимандрит Троице-Сергиева монастыря Адриан.

Во все стороны великого государства отправились гонцы известить народ о великой царской радости, и в новые земли тоже: в Чигирин – к Хмельницкому, в Киев – к воеводам и к митрополиту Косову.

Празднества были торжественные, долгие, но о деле Алексей Михайлович не забывал и во дни ликования. 14 февраля назначил сбор государеву полку в Москве к 1 мая, в указе была названа и причина сбора – поход на польского короля за его многие неправды.

Уже через две недели, 27 февраля, в Москве на Болоте свершалось торжественное действо отпуска Большого наряда на грядущую войну.

Большим нарядом в те времена называли тяжелую артиллерию. Отправляли пушки наперед по зимней дороге, так как весною дороги в России плохи, а пушки весили и по двести, и по триста, а то и по тысяче пудов.

Первым воеводой над Большим нарядом Алексей Михайлович поставил боярина Федора Борисовича Долматова-Карпова, вторым – князя Петра Ивановича Щетинина.

Долматов-Карпов был пожалован воеводою не потому, что знал толк в огненном бое. Назначение совершилось по трем причинам. Во-первых, царю захотелось отблагодарить старика за все доброе, что знал от него в юные свои годы, и за то, что Федор Борисович сыскал его в бане ради возглашения великой радости о новорожденном. Во-вторых, боярин, хоть нигде и не выпячивался, был человеком дельным и расторопным, приказы выполнял, как ему сказывали и сполна. В-третьих, Федор Борисович никогда не был уличен в брехне, ни по умыслу, ни в пустопорожней – ради красного словца.

С Никоном, который сам кропил пушки святой водой, государь осмотрел весь наряд. Тут были и новые, и служившие еще Ивану Грозному.

В поход отправлялась стосемнадцатипудовая пищаль Кашпира Ганусова, отлитая в 1565 году. Стенобитная пищаль «Кречет», последняя пушка Андрея Чохова. «Кречет» палил полуторапудовыми ядрами. «Кречет» участвовал и в несчастном походе Шеина под Смоленск, когда почти все самые большие пушки Русского государства были захвачены врагом и увезены за границу. (Две из них до сих пор в Швеции стоят.) Были среди наряда огромные мортиры, стрелявшие ядрами в семь и в десять пудов. Эти пушки назывались верхними, они вели огонь навесной, через стены.

Были и тюфяки для стрельбы дробом, то есть картечью, из них же стреляли и ядрами.

Особенно нравились государю сороки, или органы. Среди наряда было пять сорок крупных, семиствольных, да полдюжины сорок мелких, составленных из ружейных стволов. Показывая на них, Долматов-Карпов сказал с гордостью:

– У этих сорочат шестьдесят один ствол, государь! А вот у сей певуньи, – погладил рукавицею окованный железным листом ящик, – сто пять стволов! Правда, совсем малых, пистолетных, но к такой пушке – не подступись.

Показали государю и большое трехствольное орудие, стрелявшее двухфунтовыми ядрами.

– У царя Ивана Васильевича под Казанью было сто пятьдесят пушек, – сказал государь, не скрывая своего удовольствия, – а у нас их все двести. Великий страх на ворога нагонят. Экий гром-то приключится, если разом все пальнут!

И, еще раз оглядев Большой наряд, вздохнул:

– Мастеров нужно сыскивать! Самые большие пушки отлиты все при государе Иване Васильевиче да при Федоре Иоанновиче.

– И у нас мастера добрые есть, – возразил Долматов-Карпов, увлекая Алексея Михайловича к небольшой, но длинной и необычной пищали. – Гляди, государь! Гляди, каков затвор! Клиновым называется. Такая пищаль в пять раз скорее палит, чем обычная.

– Мастера наградить! – приказал государь. – Пусть еще такие делает. Пусть добре добрую сделает для торжественных государевых наших шествий, чтоб иноземные послы глядели и удивлялись.

– И побаивались! – подсказал Долматов-Карпов.

– И побаивались! – Алексей Михайлович улыбнулся, обнял своего дядьку, расцеловался с ним. – С Богом! Жди меня в Вязьме в мае. Да смотри, чтоб в дороге все было цело и сохранно.

21

Патриарх Никон, сопровождаемый Арсеном Греком и новым келейником Тарахом, тоже греком, прошел от Крестовой палаты до наружных дверей, проверяя, всё ли на месте и нет ли где какого-то изъяна.

Вернувшись в Крестовую, патриарх снял домашнюю душегрею и облачился. Его саккос был сплошь расшит жемчугом, на митре большой бриллиантовый крест, а вся вершина митры из таких светлых алмазов, что над головою патриарха горою поднималось белое светоносное полымя.

Патриарх покосился на стоявших справа и слева за креслом Арсена и Тараха. У одного в глазах – испепеляющий черный огонь, у другого глаза огромные, синие: ангел карающий и ангел врачующий.

Сообщили:

– Едут!

Никон, изображая на лице непринужденное радушие, сказал священству, застывшему посреди Крестовой:

– В радость нам! В радость!

Сошел со своего места. И, подойдя к затрепетавшим златоризным священникам, раздвинул рукою первый ряд, выводя вперед затертого молодыми белобородого старца.

– Тебе, отец, старшинство по летам. Что же ты за спинами укрылся? Старость в московских пределах – оберегаема и почитаема.

– У дверей! – донес гонец.

– Вот и слава богу! – сказал, улыбаясь, Никон и стоял со своею улыбкой перед священством, пока до них – тупоголовых! – дошло, что надобно улыбаться.

Улыбнулись, и Никон, довольный, благоуханный, как райская куща, прошел на свое патриаршье место, полыхающее изумрудами. А помост, на котором стояло кресло, крытый золотой парчой, горел как жар.

Никон принимал посольство Войска Запорожского, первое посольство после воссоединения.

Хмельницкий в Москву не поехал.

Сам он сослался на неспокойствие Украины.

Но в Москву не поехал и генеральный писарь Выговский, второе после гетмана лицо в иерархии Войска Запорожского. У него-то причина была, может, и более веская, чем у Хмельницкого. Тайный агент Москвы, Выговский приторговывал государственными секретами без зазрения совести. Для него подарки из Москвы были весьма значительной статьей дохода. Он получал два жалованья. Одно явно – это жалованье всегда было меньшего размера, чем у гетмана, второе – более солидное – тайно. Выговский опасался, что неосторожные московские дьяки могут проговориться о его тайной службе царю при людях гетмана.