Книга Война самураев, страница 94 – Кейра Дэлки

— Да, — отозвался Муко. — Боюсь, бумага слишком устарела. Меня перевели в эту должность сорок лет назад. Удивительно, как быстро летит время, нэ? Впрочем, несколькими годами позже я покинул пост и с тех пор странствую из храма в храм, посещаю дальние края, учусь всюду, где только можно.

— Так что привело тебя сюда?

— О, мне вспомнились великие дни, когда Тайра только начали восходить к власти. Каким воином были вы тогда, господин! То есть вам и поныне не занимать мощи, владыка, однако, слышал я, люди стали плохо говорить о вашем роде, да и о вас самом. Это печалит меня.

Киёмори нетерпеливо вздохнул:

— Благодарю, старец, но…

— Вот и про сына вашего, Сигэмори, которому многие благоволят, тоже чудное сказывают.

Киёмори присел подле старика.

— Что сказывают?

— Как-то в странствиях мне довелось посетить святилище в Исэ. Жрец, с которым я свел дружбу, поведал мне о необычной просьбе вашего сына взять двойник священного меча Кусанаги, хранившийся там многие годы, и доставить тайно к нему в усадьбу — сюда, в Хэйан-Кё.

У Киёмори сердце сковало холодной сталью.

— И они это сделали?

— Полагаю, что так, господин.

Киёмори втянул воздух сквозь зубы и потер щетинистый подбородок.

— Это может означать только одно: Сигэмори что-то затевает с императорским мечом.

— Не мне вам подсказывать, повелитель, но разве не верно, что Кусанаги повелевает ветрами?

Киёмори воззрился на старика.

— Ураган!

— Я, конечно, не вправе делать выводы… Полагаю, Сигэмори в то время уже покинул столицу.

— Стало быть, он знал, что ему ничто не грозит!

— Это всего лишь догадка.

— Но зачем ему было навлекать разрушение на город?

— Не смею винить его в этом. Однако я заметил, что его усадьба, как и дворец государя-инока, не пострадала.

— Может, чтобы навлечь подозрение на меня? Или же это обманный ход, для прикрытия чего-то другого? — Киёмори осенила страшная догадка: «А что, если он забрал Кусанаги и отправился в Кумано, чтобы бросить его там в море? Внука обделить, а вину в утрате сокровища возложить на меня?»

— Не следовало мне этого говорить, господин.

— Сигэмори нужно останрвить. Благодарю тебя, старец, за сведения.

Муко поднял ладонь:

— Помнится, я говорил, что хочу тебе услужить. Киёмори нахмурился:

— И каким же образом?

— Как видите, моя стезя — обряды и предсказания. Я познал множество способов вызывать в вещах превращение или, напротив, сохранять их постоянство.

— Сиречь колдовать?

— Как вам будет угодно. Я лишь полагаю, что побуждаю ками видеть мир по-моему. Вы опасаетесь, что ваш сын может… содеять дурное. Если желаете, я могу устроить так, чтобы этого не случилось.

Киёмори колебался. Ему больше не хотелось прибегать к помощи тайных сил. Однако, коль скоро враги призвали в соратники небо и ветры для свержения Тайра, отчего бы и ему не обратиться к богам? Старец же, и это чувствовалось, был не от мира сего, а потому видел и мог творить то, что другим неподвластно. Самое его имя означало «по ту сторону». Разве плохо позволить старику совершить небольшое колдовство, если оно полезно?

— Хорошо, вот тебе мое благоволение. Иди же и исполни свой обряд.

Старик моргнул.

— Я уже все подготовил, повелитель. Осталось лишь попросить вас об одном одолжении.

— Чего же ты хочешь? Даров рисом и золотом?

— Никак нет, господин. Коль скоро этот обряд касается вашего сына, Сигэмори, мне потребуется что-то из его принадлежностей. Пусть мелочь, но такая, какую бы он носил или держал у себя долгое время. Тем самым я смогу добиться, чтобы ритуал возымел действие на него одного.

На мгновение Киёмори решил, что старик — просто искусный попрошайка, мечтающий о старом платье или кисти для письма, принадлежавших великому Сигэмори, чтобы продать их потом втридорога, но, приглядевшись, понял, что Муко не из таковых.

Затем Киёмори задумался, что у него осталось от Сигэмори. Дело в том, что сын никогда не жил в Нисихатидзё, а если заезжал, то изредка. Памятные вещицы, которые он имел или держал при себе, достались матери — она хранила их у себя… Хотя…

— Одна такая вещь до сих пор в моем распоряжении, — проговорил Киёмори. — Это прядь волос, снятых с его головы накануне обряда Надевания хакама. Он тогда был совсем мальчишкой. Впрочем, едва ли она тебе пригодится: он расстался с ней давным-давно.

— Напротив, — возразил Муко. — Лучшего и не выдумать, ведь волосы — часть его самого.

Итак, Киёмори кликнул слугу и послал его за особым кедровым ларчиком из старых покоев жены. Когда ларчик доставили, Киёмори извлек из него сложенный конвертом лист плотной рисовой бумаги с золотым крапом. В складке листа покоилась прядь густых шелковистых волос. Глядя на них, Киёмори вспомнил день, когда много лет назад маленький Сигэмори стоял у входа в родовое святилище, и личико его сияло от счастья и нетерпения. Киёмори ощущал, как глаза наполняются слезами, и клял старость, которая сделала его таким чувствительным.

Он смахнул сложенную бумагу с прядью на колени Муко.

— Вот. Забирай. Надеюсь, тебе пригодится. Для меня она больше ничего не значит. Прошу только, чтобы ты остановил моего сына на пути к безумию.

— Не бойтесь, владыка. Он будет остановлен, — подтвердил Муко с поклоном. Затем старик сунул конверт в рукав и удалился, а Киёмори остался глядеть ему вслед.

Старый святоша двигался странно, медленными рывками, подволакивая ноги, точно кукла бунраку [66] , не владеющая собственным телом.

Повинуясь наитию, Киёмори созвал слуг и велел проводить старика до ночлега.

— Времена нынче опасные, а я не хочу, чтобы его покалечили в темноте. Последите за ним и убедитесь, что он добрался к себе благополучно.

Слуги поспешили выполнять приказ, а Киёмори встал и отправился в опочивальню, ощущая необычное, ужасающее спокойствие.

Кэнрэймон-ин и ее мать, Нии-но-Ама, сидели в тени мандариновых деревьев в боковом саду Дайри во внутренней части Дворцового города. Легчайший ветерок доносил аромат, источаемый крошечными цветочками над их головами. Рукотворный ручей, посверкивая на солнце, огибал замшелый утес, на котором расположились женщины.

— Как будто читаешь чудесные стихи, написанные умершим другом, — тихо промолвила Кэнрэймон-ин. — Приятно, только ничуть не радует.