Книга Руны судьбы, страница 38 – Дмитрий Скирюк

— Ты Лис, да?

Собственные слова прозвучали тихо и бесцветно. Человек под деревом кивнул:

— Так меня называют.

Сердце её замерло, потом пустилось вскачь. Обида вызрела и лопнула нарывом. Всё, что девушка хотела травнику сказать, куда-то кануло, пропало. Остались только боль и страх.

— Дурак! — она швырнула в него снятым башмаком — первым, что ей подвернулось под руку. Промазала; травнику даже не пришлось уклоняться. — Дурак! Дурак!!! Где ты был?! Я же тебя искала! Тебя! Все эти месяцы я так тебя искала, все! Что тебе стоило прийти?! Ну что тебе стоило?! А ты... Ты...

Она замешкалась, наморщилась, чихнула, дёрнулась, как от удара, и внезапно зарыдала в голос, вытирая нос ладонью и размазывая слезы по щекам. Повалилась на бок. Спрятала лицо и потому не видела, как несколько мгновений травник молча и серьёзно на неё смотрел, потом шагнул вперёд, присел и положил клубок на землю рядом с ней, и протянул ей руку.

— Вставай, — мягко сказал он. — Вставай, Кукушка. Пойдём.

* * *

В хлеву у дома на окраине села высокий белокурый парень медленно пришёл в себя. С минуту он просто лежал неподвижно, моргая в темноте и силясь вспомнить и сообразить, что с ним произошло, попытался сесть, поморщился от боли, сунул ладонь под рубаху. Нащупал плотную тугую перевязку, а под нею — рану от ножа. Вытащил руку и растёр на пальцах засохшую, запёкшуюся кровь. Втянул со свистом воздух и скривился.

— Сука... — пробормотал он. — Ну, сука...

Я знаю, о чем говорит гранит,

О чем толкует топот копыт,

Как олово лить, как молоко кипятить,

Я знаю, — во мне снова слово горит.

Я знаю, как выглядит звук,

Что делают с миром движения рук,

Кто кому враг и кто кому друг,

Куда выстрелит согнутый лук,

Поиграй на его струне

Узнай что-нибудь обо мне!

Я могу появиться, я могу скрыться,

Я могу всё, что может присниться,

Я меняю голоса, я меняю лица,

Но кто меня знает, что я за птица? [11]

О. Арефьева

Кусты ежевики и жимолости с треском расступились и качнули голыми ветвями, выпуская на поляну двух людей и взмыленную лошадь. Замерли опять. Тот человек, что был пониже ростом, стащил с головы потрёпанную чёрную шляпу фламандского лоцмана, утёр ею пот и истово перекрестился. Огляделся по сторонам, плюнул в сердцах так же истово, как только что крестился, пристроил шляпу обратно на затылок и так застыл, с подозрением водя носом туда-сюда, как будто бы принюхивался. Он выглядел, как выглядят обычно неотёсанные местные крестьяне из лесовиков, но на охотника не походил, скорее, смахивал на дровосека или углежога, был плохо стрижен и основательно небрит, как будто был в пути дней пять, а может быть, неделю. На его кафтане, на штанах и даже на потёртом войлоке дырявой шляпы там и сям во множестве торчали ломкие трухлявые осенние репьи.

Второй человек стоял молча, не произнося ни слова, и только машинально успокаивал ладонью лошадь. Та вздрагивала и испуганно косила глазом на кусты. Вид у неё был такой, словно бы она не пробиралась только что по лесу, а долго удирала от погони бешеным галопом. Хвост и гриву лошади тоже в изобилии украсили репьи, она переступала с ноги на ногу, роняла клочья пены с трясущихся губ и нервозно грызла удила. Пообочь от седла примостились две туго набитые чересседельные сумки и стальной кавалерийский арбалет на две стрелы.

Хозяин лошади — подтянутый высокий горбоносый мужчина лет под сорок, с волосами, связанными на затылке в «конский хвост» и старым шрамом на глазу, пожалуй, был единственным из этой троицы, кто выглядел спокойным. Он был в штанах, в зелёной куртке, без плаща, в высоких сапогах для верховой езды. Его глухой нагрудник толстой кожи вполне мог послужить в бою подобием кирасы, тем паче, что у пояса длинноволосого висел прямой недлинный меч в потёртых ножнах с бронзовой накладкой. Временами человек задумчиво кивал каким-то своим мыслям, а порой и вовсе улыбался, словно всё шло так, как и предполагалось. Сторонний наблюдатель, глядя на него, в жизни бы не заподозрил, что два путника и лошадь влипли в неприятности. Но крестьянин в шляпе и в репьях не смотрел в его сторону и потому стоял, насупившись, и с хрустом скрёб ладонью подбородок.

— Тьфу, зараза! Что за незадача! — наконец воскликнул он, ударил шляпой оземь, витиевато выругался, подобрал её, расправил и надел опять. — Третий раз сюда сворачиваем, чтоб его...

— Третий раз? — строгим голосом переспросил его верховой. — Уверен? Ты же говорил, что знаешь здешние места.

— А то! — тот снова сплюнул и перекрестился. — Конечно, знаю, как не знать! А только точно говорю: по кругу ходим. Да нешто вы сами-то полянку не узнали, господин хороший? Вон наши, стало быть, следы, а вон кострище, господин хороший, камнем выложено, на другой-то стороне. Ага. Вы не смотрите, что снег-то выпал. Снег, он тоже на земле лежит... Эхма, видно и взаправду нас какая-то поганка кругом водит, может, ведьма, а может, и ведьмак.

Длинноволосый ничего на это не сказал, стянул перчатку, вытер мокрое лицо. Спешился, прошёл к кострищу, попинал его ногой. Из-под недавно выпавшего снега зачернели старые головни. Он присел, поворошил их и задумчиво огляделся по сторонам.

— Надо дров набрать, — сказал он. — Смеркается уже, не стоит уходить, раз уж опять сюда пришли. Эй, — обернулся он, — чего там встал? Иди сюда. Сходи за хворостом, а я покамест лошадь распрягу.

Внезапно и как будто сразу отовсюду потянуло ветерком, в вершинах сосен зашумело, с них, как перхоть с головы, посыпался снежок. Крестьянин вздрогнул, огляделся быстро и как будто даже воровато и втянул голову в плечи.

— Воля ваша, господин хороший, — неуверенно проговорил он, — а тока я здесь на ночь боле не останусь. Хватит, натерпелся страху в те разы. Домой пойду. уж не серчайте. Не могу.

Длинноволосый оглянулся на него и смерил взглядом, от которого крестьянин сжался ещё больше, хотя казалось, что это уже невозможно.

— Ты что же, — медленно сказал он, — хочешь меня бросить? Ты же плату взял.

Крестьянин снова зыркнул по обеим сторонам, стянул и нервно скомкал шляпу и принялся обрывать с неё репьи. Пожал плечами.

— Да деньги, оно, конечно, вещь хорошая, — неохотно согласился он, не поднимая глаз. — А тока я не слышал, чтоб на том свете они хоть кому-то пригождались. Если вам охота ночевать — ночуйте, а меня не невольте. Я человек маленький — сказал, что провожу до места, значит, провожу. А тока сами знаете небось, и люди вам наверное говорили, мол, худые они, места-то здешние, недобрые места. Сами вспомните, как провожатого себе искали, как все отказались, а я вызвался, потому, как жёнка у меня под осень делается хворая, и семеро по лавкам, а вы денег посулили и не обманули. Другой бы на моём-то месте бросил бы вас тут, да и слинял тишком, ведь сами знаете небось, как оно бывает. А я всё честно говорю, да и до места вас почти довёл. А ежели не получилось, что совсем до места, извиняйте: не моя вина.