Книга Кукушка, страница 101 – Дмитрий Скирюк

— Мне нечего тебе сказать, — наконец ответил он. — Я ведь ко многим приходил.

— Зачем?

— Чтобы исцелить.

— Тогда мне всё равно, что ты к ним приходил! — порывисто сказала девушка. — Их ты лечил. А меня — оживлял. Я ведь живая, правда? Я живая?

Травник снова не ответил.

— Почему ты молчишь?

— Я не знаю, что сказать, признался он. — И впрямь, наверное, я виноват. Я не мог излечить тебя совсем, но я хотя бы мог узнать, как ты живёшь... Твоя мама обещала за тобой присматривать.

— Она умерла, — сухо сказала девочка и отвернулась. — Уже два года, как умерла.

— Я не знал. Прости. Всё бы хорошо, но... Я, может, смог бы тебя куда-нибудь пристроить, позаботиться, у меня есть много знакомых, мне бы помогли. Кто-то — за старые долги, другие по дружбе... Но только не сейчас! Сейчас это невозможно. Я...

— Почему? Почему невозможно? — Слёзы уже не стояли в глазах у девочки, а вовсю бежали по щекам. Чувствовалось, ещё немного — и она просто разревётся. — Я будто проклята, от меня все шарахаются, как от прокажённой! Мне четырнадцать, а выгляжу я, будто мне двенадцать. Сколько я ещё проживу? Ну сколько? Два года, три? А потом однажды — раз, и всё! Я задохнусь, как висельник. И никто не придёт, чтобы меня спасти. Даже на похороны никто не придёт. Разве можно... разве можно так?! Я живу как в стволе у аркебузы: каждую секунду жду — вдруг выстрелит! Только зимой и сплю спокойно, а летом на улицу выйти боюсь. Муха пролетит — а у меня кровь стынет! Как-то одна залетела мне в волосы — и я совсем голову потеряла, ничего не соображала, всю посуду перебила на кухне, кипятком обварилась... Мне потом хотели волосы обстричь, как больной. Я бы уже раз десять умерла, если бы... если бы... — Тут она сглотнула и закончила: — Если бы не ты.

Эти эмоции, этот поток наивных детских аргументов, был одновременно и трогателен и нелеп; любые доводы разума здесь не имели силы. Эта маленькая, хрупкая, беспомощная девочка в глубине душе уже была женщиной — с железным стержнем бессознательного, чувственного восприятия мира. Она действительно была живая, как она сказала, но живая не в том смысле, что дышала и ходила, а в другом, глубинном чувстве жизни (а стало быть, и смерти), что доступен только женщине — и больше никому. Она могла почувствовать, но не могла понять. В ней закипала просыпавшаяся юность, в ней бурлили чувства, которых она хотела и которых боялась, она выдумывала свою жизнь, но боялась её постичь. Пустяк в её понимании превращался в трагедию, а трагедия — в пустяк, и в данную минуту мир начинался ею и ею же заканчивался. Всё остальное было пришлым или выдуманным.

Травник был в совершеннейшем смятении.

— Но, девочка, послушай... Это же не значит, что я вечно должен быть рядом!

— Конечно нет! Только я всё время боюсь, что однажды... ты не придёшь.

— Есть способы, — неуверенно сказал Жуга. — Я бы мог... Хм...

— У меня никого нет.

— Хочешь, я поговорю с хозяевами?

— Меня тогда вообще возненавидят.

Вновь повисла пауза.

— Дурацкое положение, — пробормотал Жуга и дёрнул себя за волосы.

Девица, конечно, была не права. Травник знал немало людей, которые всё время жили под угрозой смерти: люди с астмой, люди с язвой, с грудной жабой, с больным сердцем. Наконец, солдаты (хотя мужчины — это всё-таки не женщины, у них другое отношение к жизни и к смерти). Но все они жили и ценили каждое мгновение этой жизни, а при необходимости принимали всё как должное. Или не принимали, но всё равно — жили! А здесь всё обстояло много лучше. Девушка знала, откуда исходит опасность, знала, как от неё уберечься. И всё равно боялась. Потому что маленькая, потому что слабая, потому что одна. Потому, что каждый из нас бывает небрежен.

Потому, что однажды найдётся подонок, который поймает тебя и ужалит пчелой.

Можно было объяснить ей. Дать совет, помочь, научить, найти заботливых людей, оставить лекарства. Немножко времени — буквально три-четыре дня, — и всё можно было поправить.

Но как раз времени-то и не было. Не было времени. Совсем.

«Я столько лет приходил к ней, — подумал травник, — помогал... Но, по сути, было ли то помощью? Она ждала и верила, что я приду, а я даже имени её не помню».

— Как твоё имя? — спросил он.

Девушка подняла глаза. Опустила.

— Сусанна.

— Ах да... Тебя ещё прозвали — Крошка Су [81] .

Девчонка надула губки:

— Мне не нравится это прозвище!

— Я не буду тебя дразнить, — успокоил её травник. —

Просто вспомнилось.

— А тебя как зовут?

— Жуга.

— Какое странное имя.

— Да, ты права, — почесав в затылке, признал травник. — Для здешних мест звучит странновато. Если мы не хотим, чтоб нас нашли, лучше взять какое-нибудь другое.

— Может, Ливен? Или Гильом? Или, может, Иероним?

— Нет, это не подходит.

— Тогда, может, Этьен? Или Тибальт?

Травник с прищуром посмотрел на девушку.

— Не слишком ли рьяно ты за меня взялась? — то ли спросил, то ли укорил он её. — Поумерь пыл, девочка. Да и в любом случае всё это не годится. Ты слышишь, как я говорю? У меня нездешний выговор. С местным именем я привлеку внимание, люди сразу почуют неладное, подумают, что я сыщик или ещё чего-нибудь такое. Проще взять какое-нибудь латинское имя, пусть думают, что я монах. При постриге часто дают новые имена.

— А ты монах?

— Нет, это только ряса, сама же видишь: тонзуры нет... Кстати, это мысль — надо будет забежать к цирюльнику. Жалко, ряса бернардинская, они почти не выходят в мир, но я что-нибудь придумаю. Яд и пламя, теперь много чего надо успеть сделать... Ну что ж... — Жуга хлопнул себя по коленям (похоже, он уже всё решил и теперь просчитывал в уме маршрут их будущего пути). — Раз в Кортрейк нам не надо, двинемся в Лиссбург — я всё равно собирался туда заглянуть. Это займёт у нас дней пять, в лучшем случае четыре. Яд и пламя, многовато... Но ничего не поделаешь — ехать нам всё равно не на чем, так что пойдём пешком, якобы я и взаправду монах. О! А назовусь-ка я Якобом! Тем паче скоро день святого Якоба. И насчёт мест врать почти не придётся — скажу, что я из Трансильвании — в последнее время там многие приняли католичество. Брат Якоб Трансильванский... Хм... Как тебе это имя?

Девица уже вполне воспряла духом. Настроение у неё менялось, как погода осенью. Ничего особенного для такого возраста, но травник тем не менее подметил это, и в его душе тихонько зазвенели колокольчики тревоги. «Тот ещё характер. Ох, намучаюсь я с ней... — подумал он. — Впрочем, бог даст, не успею. Однако что-то очень уж везёт мне в последнее время на сумасшедших девок... Не к добру всё это».