Онлайн книга «Книга и братство»
— Именно. Краймондовские идеи — это просто модная смесь, бессмысленная, но опасная — своеобразный даосизм с примесью Гераклита и современной натурфилософии, а сверху налеплен ярлык марксизма. Философ — как натурфилософ, как космолог, как теолог. Платон неплохо поработал, вышвырнув досократиков. — Да, но они вернулись! Знаю, что ты имеешь в виду, мне это тоже не нравится. Но не сводим ли мы вместе две разные проблемы? — Ты подразумеваешь его личную мораль и его книгу. Но они неразделимы. Краймонд — террорист. — Так и Роуз считает. И все-таки он дьявольски много знает и способен думать. Книга может оказаться куда интересней его поспешных провокативных мнений, которые он иногда высказывает. — Он показал ее тебе? — Конечно нет! — Планируешь встретиться с ним? — Я ничего не планирую, а просто не избегаю его! Нам надо как-нибудь встретиться с ним, чтобы спросить о книге. — Да, да, я собираюсь созвать комитет, надо встретиться с ним… — Надо будет найти верный стиль общения с ним. — Правильней сказать «тон». Ты говоришь: «спросить о книге», — но мы ничего не можем сделать, кроме как в узком кругу возмущаться тем, что все мы год за годом платим собственные деньги на распространение идей, к которым питаем отвращение. — Безумная ситуация. Джин могла бы поддерживать его, но он, конечно, не примет от нее помощи… и это не отменяет наше обязательство. — Безусловно, он не примет от нее ни гроша. — Книга ли изменилась или мы? Братство западных интеллектуалов против книги истории [41] . — Ты говоришь его языком. Нет книги истории, нет истории в этом смысле, все это просто детерминизм и amor fati [42] . Или, если есть на свете книга истории, то это «Феноменология духа» [43] и она уже устарела! Или ты думаешь, что на нас действительно поставили крест? Полно тебе, Дженкин! Что в силу свойств и лет ученья Любили мы, осталось тенью, Хотя мы с радостью б отдали Колледжи Оксфорда, Биг Бен И всех пернатых Викен фен [44] , Нет в них желания жить дале [45] . — Не цитируй мне, дружище. Ты так не думаешь и не чувствуешь. — Возможно, это не только наш рок, но и наше истинное свойство: быть слабыми и неуверенными. — Ты думаешь, что мы в Александрии периода упадка Афин! — Я уж точно не думаю, что мы имеем право отдавать птиц Уикен Фен, они нам не принадлежат. Можно я налью себе еще? — Это твое вино, дурень, я же тебе его принес! Джерард поднялся, словно собираясь уходить, и Дженкин тоже встал, глядя снизу вверх на своего высокого друга и ероша и без того растрепанные соломенные волосы. Джерард сказал: — Почему, черт побери, Дункан должен все время проигрывать, почему именно он падает в реку! Хотел бы я знать, что на самом деле произошло в Ирландии… — По-моему, не следует быть слишком любопытными, — возразил Дженкин, — мы иногда пытаемся проникнуть в подробности чужой жизни. Внутренний мир другого человека может сильно отличаться от нашего. С этим сталкиваешься. Джерард вздохнул, признавая правоту слов Дженкина и невозможность для себя проникнуть в его душу. — Что тебе открыли нового на тех летних курсах, Дженкин, ты еще не пришел к Богу, а? — Сядем, — предложил Дженкин. Они сели, и он наполнил бокалы. — Я просто хотел узнать, что происходит. — В теологии освобождения? [46] В Латинской Америке? — На планете. Они помолчали. Дженкин сидел сгорбившись, убрав под себя короткие ноги, отчего казался круглым, как яйцо, а Джерард — выпрямившись, вытянув длинные ноги, руки висят, галстук распущен, темные волосы в беспорядке. — Ненавижу Бога. — «Тот, кто единственный мудр, хочет и не хочет зваться Зевсом». Знаешь, Гераклит был не таким уж наказанием. Джерард рассмеялся. Он вспомнил, как часто за минувшие годы самоопределялся через непохожесть на друзей, отличия выявлялись в долгих подробных разговорах. В каком-то смысле жизнь каждого из них походила на их детские надежды. Тем не менее сейчас он в еще большей мере сознавал то человеческое одиночество, о котором толковал Дженкин. — Раз он чего-то хочет или не хочет, это предполагает, что он существует. — Тебе следует написать о Плотине, святом Августине и о том, что случилось с платонизмом. — В самом деле, что? Левквист сказал, что я испорчен христианством! — Если считаешь, что поднимаешься вверх по лестнице, то действительно поднимаешься вверх. — Если считаешь, что дорог а ведет вперед, то и идешь вперед. — Всем это свойственно, тут нет никакой заслуги. — Ты живешь в настоящем. А я никак не могу найти настоящее. — Порой мне хочется отбросить метафоры и просто думать. — Думать о чем? — Какой я лукавый и плутоватый раб. — Опять говоришь метафорой. Терпеть не могу всю эту христианскую хвалу и хулу. И все же… — Ты пуританин, Джерард. Ты упрекаешь себя за недостаток некой идеальной ужасной дисциплинированности! — Помнится, ты сказал, что все мы завязли в эгоистических иллюзиях, как в огромном липком сливочном торте! — Да, но я не столь категоричен. К чему разрушать здоровое эго? Это неблагодарное занятие. Разговор с тобой пробудил во мне аппетит. Останешься поужинать? Пожалуйста. — Нет. Я думаю, что есть человеческое предназначение, ты же — что судьба, рок. Может, так ты узнаешь больше. — Ох, трудно сказать. Я сейчас вспомнил Берлинскую стену. Она белая. |