Книга Дорога на Тмутаракань, страница 25 – Олег Аксеничев

Не меньше удивлены были и дикие половцы. Видеть разоренные поселения было для них привычно. Сказать правду, они и сами очень даже неплохо умели это делать. Давно очерствели сердца и души, при взгляде на мертвых женщин и детей воины сохраняли спокойствие, в горячке боя рубишь всех, кто подвернется, тут не до нравственных мучений.

Удивляла беспричинная жестокость. Тела были искромсаны так, что зачастую сложно было даже разобрать, мужчина или женщина лежит в спекшейся от крови пыли. После боя нужно грабить, а не отрабатывать приемы рубки на трупах, от которых пользы уже никакой.

Или добыча оказалась так мала, что убийцы решили отомстить если не живым, так мертвым?

– Дорого далась победа, – заметил один из бродников, по примеру Гзака пешим пробиравшийся между трупов. – Вон сколько гридней навалено.

Действительно, вперемежку с телами половцев лежали тела русских дружинников, иссеченные саблями либо утыканные стрелами.

И это тоже удивляло. Русские не церемонились с телами врагов, но своих старались хоронить, не оставляя стервятникам. Что помешало сделать это здесь? Или спугнули? Тогда – кто?

Вернулись разведчики, кружившие вокруг разоренного стойбища.

– Мы нашли следы, – доложил один из них Гзаку. – Отряд небольшой, полусотни коней не будет.

– А у меня будет, – прошипел Гзак. – И я возьму богатую дань за каждую каплю пролитой здесь крови. Здесь не Русь, чтобы убивать просто так.

Гзак вскочил на коня и оглядел свой отряд.

– Отомстим зарвавшимся русичам?! – спросил-прокричал он.

– Отомстим!

– Да будет так! Ночью пойдем, утром их и накроем, полусонных.

Со следопытами во главе дикие половцы и бродники направились в погоню за отрядом русов, неведомым образом оказавшимся так далеко в Степи на погибель другим и, если удача будет с Гзаком, себе самим.

– Скажи, сын, – спросил Гзак, – как твой бог относится к мести?

– Он осуждает ее, – ответил Роман Гзич. – Он учит, что если тебя ударили по правой щеке – подставь левую.

– Дурак! Если тебя ударили по правой щеке – снеси башку тому, кто это сделал! Это – истина!.. Как и то, что ты – дурак вместе со своим богом!

Роман Гзич вспыхнул до корней волос, но промолчал. Следуя за отцом, он твердил про себя: «Подставь левую щеку… подставь… подставь…»

Только один всадник из орды Гзака не бросился сразу в погоню за ненавистными русскими. Это был высокий худой араб неопределенного возраста с длинным лицом, поросшим густой короткой бородой. Порванный в нескольких местах халат араба был когда-то дорогим и красивым, но это время давно стало историей.

Араб внимательно оглядел с седла залитое кровью стойбище, словно перед ним был товар на рыночном прилавке, бросил поводья, вытянул руки ладонями вперед и сказал на неведомом языке:

– Фтагн… Фтагн. Фтагн! Йяа! Фтагн-нгах айи, Ктугху!

Старый Бог, чье имя – Пламя, услышал призыв. Огненные языки сорвались с неба, упали к ногам араба и принялись метаться по земле в поисках пищи. Трещали, лопаясь от жара, нестерпимого даже для трупов, тела, причем огонь пожирал их с разбором, отдавая предпочтение погибшим русичам.

Да полно, трупы ли это? И были ли они когда-либо людьми?!

Разошедшаяся кожа открывала не внутренности, но серый порошок, схожий с мелко помолотой ржаной мукой. Страшные раны с запекшейся на них кровью, осыпаясь подобно пыли, ухмылялись на корчащихся от пламени телах улыбкой старца, потерявшего зубы; за ранами – темные провалы пустоты, вместо костей и мяса.

Так пропадал наведенный морок, оставляя реальность. Трупы убитых половцев.

– Ты здесь, Шуб-Ниггурат, Посланник Богов? – спросил араб на родном языке.

– Здесь, Аль-Хазред, раб одного из нас, – раздался глас из пустоты.

– Ступай в место Кадат, передай Старым Богам, что час близок!

– Передам, Аль-Хазред, раб одного из нас!

Шуб-Ниггурат исчез так же неожиданно, как и возник.

– Раб, – повторил Аль-Хазред. – Раб! Кто же тогда ты, Шуб-Ниггурат, Посланник Богов, если исполняешь повеления… раба?!

* * *

Той ночью в Степи было тихо. Не шипел ветер, не шелестела трава, не вскрикивали ночные птицы. Ночь поглотила звуки и упала оземь, переваривая их.

Тихо было в русских шатрах и половецких вежах; свадьба умолкла на время, собираясь с силами в ожидании нового дня и новых гостей.

Тихо было на реке Сюурлий, взбаламученной копытами десятков коней во время дневного ристалища. Течение прибрало поднявшуюся грязь и ил, осадив часть обратно на дно, отправив остальное вниз, к устью.

Тихо было от границ Руси до тмутараканских болот, от Лукоморья до Дона Великого.

Долго ночь меркнет. Уснул щекот соловьиный.

Тихо.

Смерть тоже любит тишину.

* * *

Дажьбог-Солнце в мае просыпается рано. А до рассвета предупреждает всех яркой полосой, сметающей тьму с линии горизонта.

Было время рассвета.

В русском лагере спали все, кроме неудачников, которым выпал жребий стоять в стороже. Смириться с жизнью часовым помогала мысль, что у них-то голова поутру болеть не будет, тому свидетели утренняя прохлада и ковши хмельной медовухи, поделившиеся содержимым со страждущими желудками.

Похмелье – черта не национальная, а географическая. Правда, в половецком лагере предпочитали бороться с бедой холодным кумысом, но тут уж не поспоришь, не только лицо, но и желудок у каждого – особенные.

Еще один человек проснулся перед зарей. Лекарь Миронег откинул край войлочной кошмы, в которую предусмотрительно завернулся ночью, укладываясь спать, отер лицо от осевших на него капель росы, присел пару раз, разминая затекшее тело, и направился к коню.

– Не спится? – сочувственно поинтересовался через зевоту один из сторожей.

– Нет, – ответил Миронег. – Поутру самый сбор трав, тут уж не до сна.

Привычно солгав, лекарь объехал сторожу и поскакал в степь. Дружинники привыкли к постоянным одиночным отлучкам Миронега, и даже самые недоверчивые вынужденно признали, что за пределами лагеря Миронег ни с кем не видится. Поэтому передать неведомому врагу секреты своего господина он не мог, даже если бы и захотел. Другие с некоторой завистью замечали, как хранит судьба одинокого всадника. Многим такие прогулки обходились дорого, ценой их были разбросанные по степи кости либо колодка невольника.

Миронег держал путь к красной полосе рассвета, задрапировавшей горизонт. Помните: «горизонт – это воображаемая линия»; помните – значит забудьте! Не прошло и часа, как Миронег доехал до горизонта, где твердь земная трется о твердь небесную, тот нижний небесный свод, что отделяет мир человеческий от мира духов.