Онлайн книга «Год Черной Лошади»
— Я понял, — сказал Тимур, сдерживая внутреннюю дрожь. — Спасибо… Свет погас. Недвусмысленное предложение уйти. Тимур на ощупь выбрел в коридор; желтая лампочка в оплетке все еще горела, и на стене под ней было написано мелом: «Я жду». * * * — Ты влюбился? Тимур оторвал взгляд от пустой тарелки из-под супа: — Что? Мать убрала тарелку. Поставила нa ее место другую, с котлетой и рисом. Вытерла руки полотенцем: — Ты ведешь себя как влюбленный. Молчишь и улыбаешься. — А-а-а… — Тимур растерялся. — Не знаю. Мама молчала. Над головой у нее, на стене против окна, помещалась знакомая с детства афиша: «„Шторм“. Сто двадцатое представление». — Ты немножко пугаешь меня, Тима, — сказала мать задумчиво. — Ты уверен, что не влюбился? — Что такого пугающего во влюбленности? — он откусил сразу половину котлеты. — У-у, как вкусно… И лука в меру как раз… Булку в молоке вымачивала? — Не уводи разговор в сторону, — мать усмехнулась. — У тебя все в порядке? — Ну да, — Тимур жевал. — С работой есть какие-то новости? Он буднично пожал плечами: — Ничего особенного. Репетируем… — Я имею в виду — с настоящей работой. С трудоустройством. — Мама, — Тимур отложил вилку. — Я занимаюсь самой настоящей работой. Сейчас. То, что за нее пока не платят — ничего не значит… Мать хмыкнула. Уселась напротив, положила локти на стол: — Значит, ты все-таки влюбился? — Да, — сказал Тимур, помедлив. — Я ее знаю? — Нет. Мать вздохнула. Все невысказанные упреки и пожелания, все планы, надежды и жалобы остались за этим вздохом. Немые. Мать виртуозно умела вздыхать. Великая актриса… — А как с Ирой? Тимур неопределенно пожал плечами. Будто желая помочь ему, в комнате зазвонил телефон. — Ешь, — мать поднялась. Тимур погрузил вилку в россыпи риса. Глупая улыбка вернулась снова — весь сегодняшний день она не отлипала от него, будто навязчивая мелодия. Только слепой не заметит; ему бы толику самообладания… Мать вернулась. Увидев, какое у нее лицо, Тимур едва не поперхнулся рисом. — Тима… — Кто это звонил? — Тимур… ты правда там был?! — Кто это звонил? — спросил он с холодной яростью. — Какая разница, кто… ты всерьез думал скрыть от меня? Ты действительно думал, что это возможно? Я уж молчу о том, что это подло, Тима, так поступать за моей спиной… — Кто звонил?! — спросил он в третий раз. — Дегтярев, — сказала мать еле слышно. — Он видел, как ты выходил… оттуда. Сегодня, без пятнадцати двенадцать… — Он что, с хронометром там стоял?! — А ты что думал, — сказала мать неожиданно спокойно, даже насмешливо. — Ты думал, здесь так легко сохранить тайну? Горячий уголь за пазухой? У Дегтярева два спектакля на Коне… Ты же ему конкурент. Каждый новый спектакль на Коне — пожиратель старых спектаклей, они уступают ему время, они идут все реже… Чтобы не допустить тебя на Кон, кое-кто из шкуры вон выпрыгнет. Пощады не жди… — Я знаю, — сказал Тимур. — Ты «знаешь», — мать усмехнулась. — Дурак. Повернулась и вышла. Некоторое время он сидел на остывшей тарелкой. За окном давно уже стояла темнота; маленькая лампа над раковиной была сейчас единственным источником света во всей их небольшой квартире. Наконец Тимур встал. Включил свет в гостиной; постоял перед дверью маминой комнаты. Решился. Вошел. Мать лежала в темноте — на диване, лицом вниз. — Ма, — сказал Тимур, остановившись в двух шагах от дивана. — Ты же сама играла на Коне. Почему тебе кажется странным, что я тоже хочу попробовать? Молчание. — Ма… Я уверен в себе. Я знаю: то, что я сделал… то, что мы сделали — это по меньшей мере хорошо… Мать пошевелилась. Села. — Мой учитель, Григорий Петрович… В темноте Тимур не видел ее глаз. — …Всю жизнь ставил великолепные спектакли, — негромко продолжала мать. — Получил все возможные звания, награды, призы… Воспитал два поколения учеников… И ни разу не обращался к Кону! А под старость не выдержал… видно, жил в нем этот червячок — быть признанным Коном… И поставил премьеру на Коне! Я была в зале… все его ученики были в зале… Зал был… битком — знаешь, Кон любит, когда в проходах стоят… И мы увидели, что наши старые артисты, наши золотые дедушки и бабушки, наши кумиры… что они бездарно врут. Что они патетичны. Что они некрасивы, пафосны, неискренни… Кон не принял этого спектакля, уж не знаю почему. Те же старики в других спектаклях Кона — блистали… А этого спектакля Кон не принял, и мы, сидящие в зале, увидели все, что нам полагалось увидеть. И они, увенчанные лаврами старики, поняли все, что им надлежало понять… Сразу после премьеры было три инфаркта. А Григорий Петрович… — Я прекрасно помню эту историю, — сказал Тимур. — Что ты можешь помнить, ты тогда был пацаном… — Я знаю, что Кон жестокий. Мать усмехнулась в темноте: — Ты не представляешь, до какой степени жестокий. Но узнаешь, если Кон не примет твоего спектакля. Тогда тебе придется менять профессию, Тимур, менять навсегда… ты это понимаешь? — А если Кон примет? Мать помолчала. — …А твои артисты, все эти странные ребята… которые не хотят идти в нормальный театр, не хотят бегать в массовках и выпрашивать эпизодика… Которые хотят сразу — и на Кон! Которым тоже придется идти в гардеробщики сразу после премьеры… и дай-то Бог, чтобы все они остались живы и здоровы, если Кон не примет спектакля… — А если примет? Новая пауза. — Ты помнишь тех провинциалов… как их… Три года назад? Их предупреждали тоже… — …наш спектакль с этой провинциальной самодеятельностью?! — Я не сравниваю. Я просто вспоминаю. Их предупреждали. Они влезли на Кон со своей драмой… Помнишь? Девчонка, которая играла героиню, потом в психушку на два года… Такая депрессия… Ты помнишь?! Это уже на твоих глазах было! Это не чьи-нибудь россказни, ты сам там был и все видел! — Их предупреждали, — глухо сказал Тимур. — Тебя предупреждают тоже. Прямо сейчас. — Мама! Речь идет о хорошей профессиональной работе. Я не хочу сказать, что это гениально, но… — Нет, Тима. Именно «гениально». Ты в этом уверен. Тебя разубедят только свист и улюлюканье на премьере… |