Онлайн книга «Время нарушать запреты»
– Ведь зрадник, он что? – раздумчиво спросила сотникова. – Он себя сам выгораживает, чорт, мол, попутал! И у Дикого Пана, не к ночи будь помянут, таких зрадников целый мешок, среди сердюков-то. Разве нет? Над костром кружились, остывая, белесые хлопья пепла, а Гриню казалось, что идет снег, снег, снег. Он разлепил губы и стал рассказывать. И чем дальше говорил, тем глуше болела затянувшаяся рана в боку, тем внимательнее глядела сотникова. Говорил про Оксану. И не про ту, со смородиновыми щеками, красавицу, которой поднес шкатулку с жар-птицами. А про ту, с которой вместе свиней пасли и за бодливыми козами гоняли. Которая яблоками пахла и умела, как взрослая, повязать тряпицей ранку или вытереть подолом горькие Гриневы слезы. Это когда поймают на баштане и вожжами отдерут или когда с рыжей кобылы свалишься и бежишь за ней, проклятой, без всякой надежды догнать. – Невеста твоя? – шепотом спросила сотникова. Гринь покачивался – взад-вперед. Попробовал замереть – нет, будто не хватает чего-то. Дал себе волю, качнулся снова, взад-вперед. …И как решил свататься. И как пошел чумаковать, хоть и страшно было, – из родного-то села первый раз в жизни. И как степь сперва подернулась маковым алым ковром, потом выгорела под солнцем, ощетинилась колючками, а по ночам над головой лежал все тот же бесконечный шлях – его и кличут Чумацким. И как спасались однажды от пожара – черный дым вполнеба. И как цедили воду из бурдюка; и как разъедает ладони эта самая соль… Только про то, как казнят в степи разбойников, рассказывать не стал. И как вернулся домой. Принес денег на свадьбу и невесте подарок. – Так это Оксану тебе Дикий Пан посулил? – медленно спросила сотникова. – Н-не… Юдка. – А родители что же, отдавать не хотели? – Н-не… Родители… к тому времени уже в своей хате сгорели. – Гонтов Яр?! – Д-да… Пан… Юдка. – Убью, – сказала сотникова и блеснула глазами так, что и глухой догадался бы: убьет Юдку… коли поймает. Помолчали. – Чумак, слышь… Яринин голос зазвучал странно. Будто грудь сотниковой сдавили обручем и не дают вздохнуть. – Чумак… Твоя Оксана красивая? – Да, – сказал он, не раздумывая. – Чумак… Ты за этоее полюбил? Так, что даже на зраду решился? Гринь молчал. – Чумак… Если девка… некрасивая… то лучше бы ей парнем родиться, верно? – Кто же выбирает? – сказал Гринь шепотом. Теперь смолчала сотникова. Гринь искал слова утешения и не находил – кто ж мог подумать, что гордая Ярина Логиновна так заговорит с ним. Хотя с кем ей, бедняге, еще говорить? – Чумак… мы никогда не вернемся домой. – Вернемся, сотникова. – Нет, не вернемся! Мы в пекле. Все потеряли… дура! Надо было… Хведир, дурак… я его под ребра… а надо было… – Писарчук? – спросил Гринь бездумно. Сотникова разрыдалась. Он сел рядом и стал утешать. Не впервой. К завтрему небось снова гонору наберется, станет очами блестеть и хвататься за несуществующие пистоли. Сотникова была совсем худая. Кожа да кости. Нет в ней ничего от Оксаны – ни щек румяных, ни глаз, как вишни. Гонор один, да и тот подломленный. – Чумак… Слышь… – Да, Ярина Логиновна. – Ты меня так не зови!.. Скажи, я совсем… никому не нравлюсь? – Отчего же, – механически сказал Гринь. – Скажи… я как опенок засушенный? Гринь растерялся: – Ну почему – опенок? – Скажи – смог бы поцеловать меня, или лучше жабу поцеловать?! Сотникова вдруг озлилась. Неведомо на кого – на себя ли, на Гриня, на судьбу. – Что, страшная я, как смертный грех? Тебе, великому пану, и смотреть гадко, не то что голубить? Легче козу полюбить?! – Ярина… – Так уйди! – Сотникова неожиданно сильно толкнула его в грудь. – Уйди, коли тебе так противно! Теперь озлился Гринь. Надо же, как выкаблучивается, скверная девка. Мало пороли ее, безобразницу! Перехватил Яринины руки. Гонор – хорошо, а мужик все же сильнее, чем самая бешеная девка. И это правильно, а то невесть куда свет скатился бы через этих баб!.. Ярина сверкала глазами. Щеки – мокрые от недавних слез, искусанные губы распухают на глазах. Эх, глупое дите!.. Соленые губы-то. Оно и понятно. Не укусила бы, как тот котенок. Зубы острые… Нет, не кусается. Обмякла. Совсем обмякла. И губы… живые. Ой, Господи!.. Гринь с трудом отстранился. Грех, грех-то какой. Приголубил-то девку скорее из жалости, а грешная плоть взбеленилась, теперь спать не даст. Ох, Ярина Логиновна!.. Сотникова сидела красная, как степь по весне. Вся в маковом цвете. И горячая, жарче, чем костер. Эге, подумал Гринь удивленно. А ведь панночка та еще, с перцем панночка, ей бы не шаблей махать и не сотней командовать… Пахло водой и ночью. Еле слышно шумели ветки над головой, и шумела вода, но стук Гриневого сердца заглушал все звуки. – Слышь… чумак… спать пора. И голос у Ярины Логиновны изменился. Сделался басовитым, как гудение шмеля. Теперь поспишь, – подумал Гринь горько. Столько ночей они провели бок о бок, и хоть бы что! Бывало, на одной рогожке укладывались рядышком, как два полена, бесчувственные, равнодушные, только одним озабоченные: спать. Гринь улегся на бок, подтянул колени к животу, закрыл глаза. Сразу привиделась голая сотникова – но не такая, какой он ее из-под бурелома вытаскивал, безжизненная и окровавленная. Нет – чистая, легкая, как из бани. Ярина шумно ворочалась по ту сторону от костра. Плачет? – Не холодно, Ярина Логиновна? Тишина. – Так не холодно? Еле слышно, тише, чем ветер в тополях: – Холодно… Подобрался поближе. Укрыл своей рогожкой. Сам пристроился рядом. Подумать бы – так не думается, сердце колотит, как походный барабан, а девка уже не тощая – тонкая, как струна на лире, тростиночка… – Чумак… Ты… полежи со мной. Просто полежи. Замер. Даже дышать перестал. В переплетении ветвей перемигивались звезды. Огромные какие, бог ты мой, ну и здоровые звезды в здешних краях, а он сейчас только заметил. Оксана. Давно это было, будто триста лет назад. Когда съездил в Валки по заданию жида Юдки, передал что велено и вернулся – все в той же пелене, чародеем наведенной. Когда кинулся к Оксане своей ненаглядной, теперь уже точно своей, сосватанной, без пяти минут жене. К Оксане, предательством выкупленной. |