Онлайн книга «Охота на охотников»
Прошел уже час с лишним, а если быть точнее - один час восемнадцать минут... Рогожкина все не было. Расправа с Рогожкиным была проведена по проверенной схеме - фуру загнали на тупиковую дорожку, а водителя грубо выволокли из кабины и потащили в лес. "Канарейку", у которой Рогожкин так удачно, так мастерски сменил колесо, Каукалов оставлять на трассе не стал - его напарник уже десять дней брал уроки вождения автомобиля и теперь вполне мог сидеть за рулем самостоятельно. После поездки в Хургаду Аронов изменился, а после того, как побывал у Ольги Николаевны, - и вовсе стал неузнаваем, но пока Каукалова слушался. "Ничего, я тебе скоро рога обломаю, - Каукалов бросал короткие злые взгляды на напарника, стараясь, чтобы тот ничего не заметил. - Немного осталось. Через месячишко устрою "пропажу без вести"..." Аронов и на автомобильную учебу пошел без ведома Каукалова, и это также бесило его. Каукалов хотел знать все, что делается в его окружении. А с другой стороны, нет худа без добра - Каукалов сидел в широкой, как квартира, кабине фуры, в тепле, слушал музыку и давал указания покорному водителю: "Поверни налево", "Поверни направо", а Илюшка сзади гнал "жигуленок" - сопровождал "арестованный" грузовик. Когда Рогожкину связали руки и поволокли в лес, тот наконец-то понял, что происходит, и попробовал закричать, но Илюшка оказался проворным, очень проворным - он вообще многому научился, находясь рядом с Каукаловым, и должен бы молиться на школьного друга за разные полезные жизненные науки, которые освоил, - он стремительно залепил крикливому драйверу рот пластырем, и тот уже потом только дергался, мычал, хрипел, нюнил, пускал из носа пузыри, но крика не было. Каукалов на всякий случай достал пистолет, показал Рогожкину: - Еще раз крикнешь, сука, я тебе голову проломлю. Понял? На глаза Рогожкина навернулись слезы. Идти по целине было трудно, сыпучий мерзлый снег не только холодил ноги, он набивался в меховые ботинки, ускользал из-под подошв, полз в сторону, след за людьми оставался глубокий, очень приметный, и Каукалов обеспокоенно оглядывался на него: как бы кто не двинулся за ними по этой борозде. Уж больно приметная пашня остается! Они углубились в лес метров на триста, потом скатились в крутой, с выметенным снегом овраг. Очень странный был этот овраг - везде снега полным-полно, по макушку, а здесь нет, он словно был специально убран, кое-где из наледей даже помороженные корни чахлых березовых стволиков торчали, извивались по-червячьи - спасались, видно, деревья от холода, да не спаслись, овраг обвалился и обнажил корни. Каукалов, подскользнувшись, уцепился за один такой отросток - корень отделился, будто гнилой, легко и почти беззвучно. Каукалов выругался. В овражек можно было и не спускаться - слишком уж он зачумлен, вполне возможно, что по нему проходил сток, сбрасывались отходы какого-нибудь вредного промышленного производства, ядовитыми парами своими отходы почти начисто съедали снег, затем уходили в землю и бесследно растворялись в ней, - но в овраге находился заснеженный бугристый островок, посреди которого росла крупная, с отгнившими сучьями сосна. Она была воткнута в лепешку острова, будто деревянная шпилька в бутерброд. К ней Каукалов и надумал привязать пленника. Даже если у того соскочит липучка со рта и он будет кричать, все равно отчаянные крики эти никто не услышит, они так и угаснут в овраге. - Туда вон! - скомандовал Каукалов, показал рукой на сосну. Рогожкин тоже её увидел, замычал сдавленно, застонал, и Аронов, ухватив его за локоть, толкнул с силой вперед. - А ну, шире шаг! - засмеялся меленько, дробно. - Чем раньше сядешь, тем раньше выйдешь! - Он снова засмеялся, окутавшись облаком пара, вторично толкнул Рогожкина, затем неожиданно опасливо оглянулся и поддернул висевший на плече автомат. Оскользаясь, цепляясь за обледенелые комья земли и выступающие из твердой глиняной плоти камни, - за завитки корней цепляться боялись, те по-прежнему гнило расползались в руках, и непонятно было, живым деревьям они принадлежат или мертвым; зимой ведь все деревья, кроме сосен и елей, мертвые, - они спустились в овраг. Рогожкин приложился коленом о неосторожно высунувшуюся из земляной плоти здоровенную каменюгу, застывшую острым зубом на поверхности, глухо застонал. Аронов, вновь со звяканьем поддернув неудобный автомат, предупредил: - Тихо! Что чувствовал Рогожкин в этот момент? Думал о том, что его убьют или все-таки надеялся на что-то? Он поморщился от боли - похоже, ударившись о камень, повредил себе колено. В голове было пусто - так же, как и внутри, в душе. Он ни о чем не думал. Даже о Насте. Да и не мог возникнуть этот доверчивый светлый образ в замусоренном вонючем овраге. В то, что он умрет, Рогожкин не верил, смерть не для него, да и смерти, как таковой, нет. Просто человек из одного состояния перемещается в другое и продолжает жить. Душа-то человеческая остается при всех обстоятельствах, она не умирает, она - бессмертна. По обледенелому, слабо похрустывающему под ногами дну оврага идти было легче. Земляной заснеженный бугорок с сосной, - будто остров в необитаемом море, с пальмою посредине, - находился уже недалеко. Рогожкин понимал, что угодил в неприятность, понимал, что с ним поступили подло, отвратительно, вместо благодарности его унизили, но не думал, что путь этот в заснеженном угрюмом лесу закончится гибелью. В кармане у Каукалов неожиданно засипела рация, послышался далекий, искаженный расстоянием голос Стефановича: - Рогожкин, Рогожкин... Миша! Отзовись, ради Бога! Миша! Рогожкин, услышав голос Стефановича, остановился, словно вкопанный. Аронов ударил пленника автоматом между лопатками. - А ну, передвигай ногами попроворнее, - проговорил он с каукаловскими нотками в голосе. - Не застаивайся! От удара Рогожкин замычал, ноги у него подогнулись, он накренился, заваливаясь вперед, но в следующий миг выпрямился, оглянулся с надеждой. - Миша! Рогожкин! Отзовись! - вновь послышался в кармане Каукалова сиплый голос, Каукалов озадаченно хлопнул себя по боку - забыл, что положил туда рацию, выдернул её из кармана и, держа перед собой, вгляделся в тревожный рубиновый огонек вызова. - Миша! Рогожкин! Где ты? Отзовись! Аронов вновь ударил Рогожкина автоматом по спине. - Я же тебе велел, валенок, не останавливаться! Двигайся проворнее! выкрикнул он. Во рту у Рогожкина булькнуло что-то сырое - то ли кровь, то ли слюна, он опять накренился вперед и снова чуть не упал, но все же удержался на ногах. - Сука! - добавил Аронов. И это слово, - хотя и не матерное, но плохое, - тоже было из каукаловского лексикона. - Рогожкин! Миша! - в очередной раз завелся Стефанович, вызовы его, видать надоели Каукалову, и он, коротко размахнувшись, швырнул рацию в снег. |