Онлайн книга «Детство Понтия Пилата. Трудный вторник»
Я хотел тут же сбежать вниз. Но Диад преградил мне дорогу и строго предупредил: «Нет, нельзя! Он уже ушел! А тебе велел исчезнуть так, чтобы никто в доме не заметил. Ни хозяин, ни госпожа. Он сказал: даже ты, Диад, не должен заметить, как молодой господин исчезнет из дома». «Куда «исчезать»? То есть куда идти-то?» – в растерянности спросил я. А Диад снова стал гримасничать и подмигивать. А потом объявил: «Он что-то еще про лебедя сказал. Типа того, что «лебедь на прежнем месте». Или как-то еще. Я в точности не запомнил. Потому что в этот момент он дал мне монетку. А мне давно не давали монеток. И я стал ее разглядывать. Знаешь, господин…» «Замолчи. Я всё понял», – прервал я разговорчивого раба. Мне пришлось позавтракать. Иначе Лусена заметила бы мое «исчезновение». Ничего не сказав матери, – она и так знала, что каждое утро после завтрака я отправляюсь на прогулку, – я вышел через маленькую дверь на кухне. Никто не ждал меня возле лавки. Никого не было и в городском порту. Я побежал в сторону гельветской деревни. Утро, как и в прошлые дни, было ослепительно ярким и пронизывающе ясным. Противоположный берег Лемана был как на ладони. (2) Рыбак сидел в лодке возле деревенского причала. Рядом с ним стоял серый лебедь. В этот раз он показался мне каким-то особенно громоздким и взъерошенным. Рыбак разглядывал свои руки и вроде бы не заметил моего появления. А лебедь горделиво откинул назад голову, открыл хищный клюв и медленно двинулся в мою сторону. Я попятился. Но тут Рыбак, продолжая разглядывать руки, сказал: «Он не тронет. Стой на месте». Я на всякий случай сделал еще два шага назад. А потом замер и вытянул руки по швам. «Не бойся. Я его предупредил, что ты наш, с нашего гатуата. Но ему надо тебя обнюхать». – Рыбак зачем-то сжал кулаки и, хитро прищурившись, стал смотреть в мою сторону. А лебедь подошел ко мне, вытянул шею, так что его клюв оказался перед самым моим носом. Я увидел большие, изумрудного цвета глаза птицы… – Ты, Луций, когда-нибудь видел лебедя с изумрудными глазами?… – И эти зеленые глаза смотрели на меня будто бы с пониманием и с жалостью. Я невольно зажмурился. А когда снова открыл глаза, увидел, что лебедь отошел от меня и по тропинке отправился в сторону деревни. Я глянул на Рыбака. И тот в ответ на мой взгляд: «Он с нами не поедет. Ему велено идти в деревню и охранять дом». Ты, Луций, когда-нибудь видел лебедя, которому поручают охранять жилище? Естественно, я с еще большим удивлением глянул на Рыбака. А тот с усмешкой: «Чего таращишься? Еще недавно этот лебедь был собакой. И никак не может привыкнуть, что он теперь лебедь… Ладно, садись в лодку». Я подошел к Рыбаку и честно признался: «Я не могу. Меня укачивает». «Не болтай глупостей», – перестал усмехаться Рыбак. «Я не болтаю… У меня это с детства. Меня укачивает от одного вида…» «Со мной не будет укачивать, – строго прервал меня гельвет и ласково добавил: – Я дам тебе конфетку». Я подчинился и сел в лодку. Рыбак протянул мне желтый шарик и велел положить в рот. У шарика был медовый вкус, и я попробовал протестовать: «От меда меня будет еще сильнее укачивать». «Это не мед», – возразил гельвет, отвязал лодку, оттолкнулся веслом от деревянных мостков. И мы поплыли. Я сидел на корме. Рыбак – на средней скамейке, за веслами, лицом ко мне. «Соси шарик. А если действительно будет укачивать, смотри на солнце», – велел мой наставник. Я попытался поднять взгляд навстречу яркому утреннему солнцу. Но Рыбак улыбнулся и уточнил: «Да нет, не на то солнце. На то, что у меня на груди». – И он показал на золотую застежку в форме колеса, которая скрепляла его серый плащ. Я принялся смотреть на фибулу, и ей-богу, Луций: меня совершенно не тошнило и ничуть не кружило мне голову, хотя я чувствовал, что лодку всё сильнее и сильнее качает, по мере того как мы отдаляемся от берега. «Ты первый римлянин, который сидит у меня в лодке», – через некоторое время объявил мне Рыбак. Не противоречия ради, а чтобы поддержать разговор, я осмелился возразить: «Нет, Доктор, я видел еще одного римлянина. Ты посадил его в лодку. И вы поплыли». «Когда видел?» – быстро спросил рыбак и перестал грести. «В прошлом году. Он был не из города. Помнишь, он принес тебе поросенка…» «Не болтай глупостей!» – вдруг сердито сказал Рыбак и снова взялся за весла. Лица его я теперь не видел, так как зависшее над далекими Альпами солнце слепило меня своими острыми лучами. Но по резким движениям весел я мог заключить, что рассердил гельвета своими воспоминаниями. Через некоторое время Рыбак сурово произнес: «Раз и навсегда запомни! Я не общаюсь с римлянами. Тем более не сажаю их в свою лодку! Ты – первый. Неужели не ясно?!» «Ясно, Доктор». – Я тут же покорно согласился. Некоторое время гребки были по-прежнему грубыми и резкими. Затем стали смягчаться. «Ты – первый, – сказал Рыбак, словно продолжая прерванную мысль. – Потому что ты еще мальчик». Я поспешил почтительно кивнуть. Гребки стали еще более плавными, и гельвет проговорил: «Потому что ты сирота и заика. А кельты жалеют сирот и не любят заик». Я постарался приветливо улыбнуться. Еще через некоторое время Рыбак почти ласково спросил меня: «Ну, как? Не укачивает?» «Совсем немного… Ка-апельку…», – соврал я, чтобы вызвать к себе еще большее расположение, потому что на самом деле я чувствовал себя превосходно. «Соси шарик и не верти головой», – велел гельвет. «Шарик уже давно… кончился», – сказал я. «Тогда смотри на солнце. На солнце у меня на груди, – сказал Рыбак и добавил: – Скоро начнется туман». Еще рез повторяю, Луций: ясность вокруг нас была поразительная. А потому то, что началось потом, с трудом поддается описанию. (3) Сперва будто вспыхнула и яростно засветилась фибула на груди у гельвета. Я тут же подумал: Что это она так засверкала? Ведь Рыбак сидит спиной к солнцу. Я поднял взгляд и увидел, что небо над головой выцветает, словно его задергивает некий прозрачный занавес. И занавес этот быстро мутнеет, сереет, плотнеет и опускается на меня и на озеро. Я посмотрел на воду и увидел, что так же мутнеет, выцветает и исчезает окружающая нас вода. А ее место занимает теперь какой-то пухлый и рыхлый полог, похожий на пену от кипящего молока, но серую и застывшую. |