Онлайн книга «Детство Понтия Пилата. Трудный вторник»
И пока шли на юг, я узнал, что в гатуате тоже есть свои боги. Они двуликие, потому что связывают два мира. Я также узнал, что богов двое. Первого представляют в мужском обличье, и кельты называют его обычно Тевтатом, а римляне, которые «норовят при удобном случае обозвать богов своими корявыми именами», – римляне называют его то Янусом, то Меркурием. Мы повернули и, двигаясь на север, стали возвращаться к перекрестку. И тогда я узнал, что второе божество гатуата имеет женский облик и не только среди гельветов, но также во всех Трех Галлиях и даже в Иберии именуется Эпоной. Греки называют ее Гекатой. А римляне никакого другого имени, кроме Минерва, не могут ей придумать. Эпону иногда изображают в виде лошади, и я, наверняка, видел такие ее статуи. Но в большинстве своем – это «глупые» изображения, ибо они рассказывают об Эпоне «на языке бука, или платана, или тиса», а на этом языке трудно что-либо об этой богине рассказать. Когда же я спросил Рыбака, на каком языке нужно рассказывать, он мне сначала не ответил. Но когда мы вернулись на перекресток, он сказал: «Вот три дороги. И, видишь, ольха растет? Неужели не ясно?» Не знаю, как тебе Луций, но мне, разумеется, было неясно. Но я не стал домогаться дальнейших разъяснений, надеясь, что они воспоследуют. Мы миновали перекресток и продолжили путь на север, двигаясь меж ячменных полей гельветов. Рыбак вдруг заговорил о так называемых «Трех Матронах». Но говорил так путанно, что я ничего не понял. И в памяти у меня осталась лишь одна загадочная фраза: «Если нет хотя бы трех дорог – никогда не будет перекрестка. Так и Эпона не может стоять одна, потому что она – гатуат и через себя соединяет аннуин с кранноном и краннон с аннуином». Мы прошли две стадии на север и стали возвращаться. И Рыбак объяснил, что из аннуина в краннон через гатуат приходит Сила. Вернее, то, что в аннуине «таится и пребывает» в качестве Знания, является в наш мир как Сила. И Силу эту – точнее, ее свет и цвет – иногда можно даже видеть глазами, – ну, скажем, радуга на небе или… Тут мой гельвет перешел на непонятное свое наречие и почти шепотом произнес на нем несколько фраз, тревожно на меня глядя. (3) Мы в третий раз вышли на перекресток и уже не уходили с него. Сначала Рыбак поставил меня в самом центре трех дорог, лицом к ольхе, на которую, как ты помнишь, уже указывал, и которая росла с западной стороны, где не было дороги. Так поставив меня, гельвет вдруг стал расспрашивать меня о моем раннем детстве. И задавал какие-то странные вопросы. Он, например, спросил, какого цвета у меня при рождении были глаза: серые, как сейчас, или зеленые. Я ответил ему, что, насколько я знаю, у меня никогда не было зеленых глаз. Он спросил, в каком городе я впервые пошел в школу. Я сказал: в Кордубе. И тотчас Рыбак оживился и воскликнул: «Замечательно! А когда возвращался из школы домой и ложился спать, в какую сторону была повернута твоя голова? Неужели на запад?» Я ответил, что не помню. Но гельвет, посуровев лицом, велел мне непременно припомнить. Я стал вспоминать наше кордубское жилище: с какой стороны вставало солнце, как стояла моя кровать, ну и тому подобное – и наконец определил: «На восток. Точнее, на юго-восток». Рыбак поморщился. А потом стал меня расспрашивать о моем отношении к животным. Я рассказал ему о моих детских наблюдениях за курами (см. 2.XIII); описал случай со свиньей, которая толкнула меня в спину и, можно сказать, спасла мне жизнь, потому что в этот момент я подавился вишневой косточкой (см. 3.VIII). «Свинья?! – удивился Рыбак. – Не может быть! Не болтай глупостей». Я повторил, что то была именно свинья. И тогда гельвет потребовал, чтобы я вспомнил и рассказал ему о всех своих столкновениях со свиньями, в том числе дикими. Я ответил, что кабанов я никогда не встречал, с домашними свиньями у меня, вроде бы, никогда не было никаких столкновений. Разве что года два назад, уже здесь, в Гельвеции на меня хотели наброситься местные свиньи, но их пастух… (см. 11.XVIII). «Вот видишь! – сердито перебил меня Рыбак, – Я же говорю: свинья – не твое животное! Она не могла спасти тебя от смерти. Там было другое животное!» Я не стал спорить. Последнее, о чем он спросил меня: часто ли мне снится мое детство. Я ответил, что детство мне никогда не снилось, и что в последнее время мне вообще не снятся сны. «Это плохо», – сказал Рыбак и покачал головой. «Почему плохо?» – спросил я. «Не задавай глупых вопросов», – последовал ответ. Затем Рыбак сказал: «Ну, что, давай отметим твое представление гатуату». Мы направились к ольхе. Подойдя к дереву, гельвет наклонился и от корней дерева поднял, как мне показалось, два комочка земли. Один из них он протянул мне и велел: «Ешь. Только хорошенько пережевывай. Вот так». – И, сунув другой комочек себе в рот, стал старательно работать челюстями. Даже не разглядев комочек, я поднес его ко рту. Но гельвет испуганно закричал: «С ума сошел?! Не здесь!.. Выйди на середину перекрестка! И там жуй, Заика. Неужели не ясно?» Пока я выходил на перекресток, я попытался разглядеть комочек. Больше всего он был похож на кусочек сухого конского помета. Поборов брезгливость, я сунул его в рот. Я думал, будет гадость. Но не ощутил ни вкуса, ни запаха. Было такое ощущение, что я жую мелко истолченную яичную скорлупу, склеенную чем-то вязким и безвкусным. Сначала у меня стало покалывать язык. Затем начало першить в горле. Когда же я всё прожевал и проглотил, мне показалось, что у меня чуть припухли и слегка заморозились губы. Но скоро все ощущения пропали. На этом представление гатуату завершилось. Рыбак ушел в деревню по восточной дороге, а я по южной направился в Новиодун. Больше в этот день ничего достойного упоминания не произошло. Я поел, погулял по городу, вернулся домой, поужинал и рано лег спать, потому что глаза у меня уже давно слипались. IV. Ночью мне приснился сон. Причем с самого начала я знал, что это сон и что он мне снится. Я находился в Кордубе и в то же самое время – в Леоне. Потому что двор был определенное леонским, а дом – почему-то кордубским. Курился какой-то дымок, отчего весь двор был окутан сероватым туманом. От этого дымка-тумана горчило на языке и пощипывало в носу. Я вышел на улицу и прямо перед собой увидел дерево – очень похожее на тот орех, который рос над прудом возле доме Рыбака. Под деревом я заметил светлое пятно. И сперва комок подступил к горлу, и меня стало подташнивать, словно от качки. А потом пятно стало обретать контуры, превратилось в человеческий силуэт, и я увидел, что под деревом сидит мальчик лет пяти или шести. |