Книга Самарская вольница. Степан Разин, страница 126 – Владимир Буртовой

— Так-то оно так, атаман Степан Тимофеевич, да что-то в душе моей покривилось и покудова не встало на место, — наконец выговорил он, в раздумье помял пальцами полные щеки и огладил усы. — Коль и вы великому государю и царю служите, то… дозвольте мне эту службу и далее нести в Самаре. Детьми клянусь: никакой набеглый степняк в город не войдет ранее, чем моя голова в траве окажется. — Юрко Порецкий поклонился. Хотел было добавить: «А на Москву с тобой, атаман, идти — прости за прямоту — не могу… разве что только на струге за веслами и в цепях». Но разумнее счел утаить в себе опасные мысли.

Степан Тимофеевич словно учуял недосказанное сотником… Так что же, казнить всенародно, как и иных упрямых стрелецких командиров казнил? Но тех брали в бою, с оружием в руках, а этого дома, в семье да в городе, который сам открыл ворота?..

Атаман окинул внимательным взором замолчавших горожан, стрельцов и посадских, на миг задержал взгляд на сотнике Михаиле Хомутове: тот, поджав губы, чуть приметно повел головой слева направо и обратно, как бы подсказывая не делать опрометчивого шага.

Опустив глаза, Степан Тимофеевич усмехнулся, по-отечески махнул рукой, давая знак, что Юрко Порецкий волен идти к дому.

— Ну что же, самаряне, коль люб вам сей сотник, берите его! Пущай и далее оберегает город от напастей, а вы ему в том помогайте.

Вздох облегчения почти разом вырвался из нескольких сотен человеческих тел, послышались снова шутки, веселые перебранки, если кто слишком рьяно начинал проталкиваться поближе к лавке, где сидел Степан Тимофеевич. Подняв руку, атаман потребовал тишины.

— Ну, а что с лихоимцами делать? — спросил он, указывая на приказных, о которых словно позабыли за другими разбирательствами. За стрелецкого дьячка Урватова вступились стрельцы бывшего сотника Порецкого, теперь вставшие под руку Ивана Балаки.

— Он под большой тайной для нас писал челобитную к великому государю о нашем разорении по причине калмыцкого набега, — за всех стрельцов попросил милости к дьячку Иван Балака. — А ежели и брал когда со стрельца полушку за письмо аль просьбу, так на прокорм детей, а не жиру ради.

А с подьячим как? — и Степан Тимофеевич указал на высокого ростом, но телом тщедушного подьячего.

Ивашка Чижов с белым дергающимся лицом молча поклонился сначала самарскому люду, а потом упал перед атаманом:

— Не мне судить тебя, Ивашка, а самарянам. Ты мне вовсе незнаем, а каков ты им был, таково они тебя и рассудят. — И к горожанам: — Говорите, каков был вам сей приказной? Прямая ли альбо с загогулинками до своего кармана была его строка?

— Известно, атаманушка, — вновь загудели самаряне, кто вдоволь находился с челобитными к воеводе, а порою так и не смог пробиться мимо цепких подьячих, стороживших кабинет воеводы надежнее, чем терновый куст лисью нору. — Все они единым миром мазаны: подьячий — народ собачий; приказный — народ пролазный!

— Про них издревле говорят: коль перо за ухом, клади гостинец за пазуху…

Из толпы на простор протиснулась пышная женка, волоча за собой двух напуганных глазастеньких детишек. Бухнулась атаману в ноги, девчушек за собой повалила и в звонкий голос ударилась с причитаниями:

— Ах, батюшка атаман! Замытарил меня вовсе этот Ивашка Чижов, клоп худосочный! Еще в зиму подала челобитное новому воеводе о даче мне денежного и хлебного жалованья против иных вдов за служивого моего мужа Ивана Матвеева сына Поликарпова, погибшего в Астрахани. Уже и воеводе сказывала сама, а воевода в ответ: подай бумагу! Да Ивашка все мытарит, не дает челобитной ходу. «Ступай, — говорит клоп, — к соборной церкви на паперть с детишками, что соберешь Христовым именем, то и твое…»

По круглым румяным щекам вдовицы потекли обильные слезы, а юркие светло-зеленые глаза так и прыгают, то на атамана, то на подьячего, стоящего рядом на коленях с согнутой спиной: будто просо с тяжелой метелкой под ветром, того и гляди сломится…

При последних словах вдовицы подьячий вдруг возмутился, распрямил спину, вскинул руки и затряс от возмущения длинной бородой, хотя в годах был и не столь старый.

— Не гневи Господа, Марья! Не отсылал я тебя с детишками на паперть, безбожная блудница! Но за всякий твой тайный ко мне приход честно платил по четыре сабляницы альбо по две новых копейки! А к Рождеству дарил отрез сукна доброго на кафтан. Ты норовила чаще бегать, да я более одного раза в две недели ходить не велел за моим безденежьем! Берегись, Марья, ежели женка моя как прознает, она на твоей голове, ранее прилета грачей, большое гнездо сделает!.. А я-то, дурак, приготовил тебе отрез камки [129] голубой…

Толпа ахнула от хохота. Ивашка, в тяжком душевном состоянии проговорившись о сокровенном, захлопнул рот шапкой, Марья Поликарпова вскинула руки, закрестилась, что-то закричала в ответ, но ее не было слышно. Степан Тимофеевич, откинувшись на спинку лавки и сотрясаясь всем телом, утирал слезы пальцами.

Отсмеявшись, Разин, ко всеобщему одобрению, приговорил:

— Раздуванить пожитки, окромя домов и скотины, этого дьяка и подьячего, а их с домочадцами оставить в том, в чем есть! И пущай озаботятся прокормом семей как кто может, руки-ноги целы! Гоже так?

— Гоже!

— Божеское решение, атаман-батюшка!

Дьяк Брылев наконец-то встал с колен, возрадовавшись в душе, что дом, а стало быть, и заветный клад в подоконнике остаются ему для прожитья, отбил поклоны атаману, самарскому люду. Ивашка Чижов, откланявшись, повернулся к вдовице, а та, уперев руки в бока, стоит, да в глазах смешинки скачут. Не сдержался подьячий, зло плюнул под ноги:

— Дед в пытошной корчится, а глупой бабе, глядючи, смех! Ох, прости, Господь, ославила при всем народе, задаст теперь женка трепку, почище молодого льна мотаться в ее руках буду…

Митька Самара, посторонившись, чтобы подьячий мог пройти, со смехом сказал:

— Не тужи, Ивашка! Кому неведомо, что мимо гороху да мимо вдовицы так не пройдешь! Не ты первый, не тобой и кончится! А Марья, чертовка, вон какова, словно пасхальная выпечка с маком!

— Горе не тебе, Ивашка, — прокричал с улыбкой пушкарь Ивашка Чуносов, — горе Марье — сама себя приработка лишила!

— Ха-ха-ха! — покатилось по толпе.

Под шутки и смех дьяк и подьячий побрели к своим домам, крестясь, что живы сошли с лобного места, и что-то бормоча под нос каждый себе и о своем.

Спросив у Семки Ершова и таможенного головы о исправности казенных сумм и получив утвердительный ответ, Степан Разин отпустил их по домам, велев и далее казну беречь для нужд казацкого войска, а городничему Федору Пастухову озаботиться, чтоб она не растеклась по липким рукам приказной братии, за что городничий самолично ответит головой.

После суда Степан Тимофеевич встал, опершись левой рукой о бок, правую вскинул перед собой, блеснув красивым перстнем с ярко-голубым камнем. Народ смолк, готовый слушать атаманово слово.