Онлайн книга «Атаман Войска Донского Платов»
Кто-то из запроточных голодранцев, кто и в атаманском переборе усматривал возможность поразвлечься, сказал с усмешкой: — Пошли. Из толпы скородумских и рыковских закричали прибылянским и другим городским: — А вы чего стоите? Вас не касается? Пошел Матвей, оглядев всех победителем, за ним Родионов, Сулин, Гревцов и — после говора в толпе: «Чего ж? Мальцы крайние, что ли?» — двое взрослых из Средней. По дороге Кумшацкого догнал конный казак: — У рыковских одного — до смерти… — в голосе слышалось восхищение лихой дракой. — Тяни его к атаману и рыковских гони. Родионов кашлял и жаловался: — Что-то у меня у нутрях болит. Чеботареву на кулак попал. Все бебухи отбил, зараза… — У нас на масленой один на него нарвался, — пугал Сулин, — кровь носом пошла, вощеный сделался и к утру помер. — Да будь ты проклят… Накаркаешь… — Не боись, не подохнешь. Степан Ефремов ждал их не в Канцелярии, а у себя дома. В халате. — Ну? С чего началось? Никто не помнил. — Да вроде детишки задрались… — Детишки? В Сибирь захотели?! — гаркнул войсковой атаман. — На Масленую человека убили… Нашли? — обернулся он к Кумшацкому. — Не, не говорят… Ясно было, что и не скажут. На Масленице кулачный бой — святое дело. За что ж человеку страдать? — Ноне еще одного… Ваша работа? — обратился атаман к запроточным зачинщикам, которые и здесь всем своим видом являли непокорство. — Нас в другом месте взяли, — оскалялись те и широким жестом показывали. — Весь народ — свидетель. — Ага! Вот вы какие! Невиновные! Я вас таких, невиновных… — На одном тебе кланяемся, — юродствовали рыковские. — Не вели нас доразу топить, дай спервоначалу Богу помолиться. После того как отвечерял, был Ефремов добрый и понимал, что казаки еще от драки не отошли. Перемолчал, засунул пальцы за витой пояс с махрами, разглядывал битых да непобитых. Прошелся, задержал взгляд на Матвее, который вертел головой — не появится ли атаманская дочка. — Ну а тебя чем наградить? — Меня? — вскинул глаза юноша, помялся. — Надежду вашу за меня не отдадите? — и быстро добавил, уловив изменение в атаманском лице: — Я по-честному… Все замерли. Это почище рыковских причуд… — Ты чей? — хрипло спросил атаман и прокашлялся. — Ивана Платова. «Неужели осмелился? Или сам не знает, что плетет?» — соображал Ефремов. И люди смотрели, затаив дыхание. Надо было что-то говорить… — Ну, что… Уважил… — кивнул Степан Ефремов, выдавливая усмешку. Он нашел выход. — Ивана знаю. Но и ты не с простыми людьми роднишься. Батюшка наш, Данила Ефремович, дед Надежды, жалован в тайные советники, то бишь в генералы Российской империи. Жениться — так на ровне. Станешь генералом, приходи в наш скромный курень, поговорим. Люди заулыбались. Матвей насмешки не понял и, шагнув вперед, хотел сказать: «Побожись, Степан Данилович!» — А пока, — властным окрепшим голосом продолжал атаман, — всех не в очередь в полки [31] . Всё. Идите. Город спал, озаренный сиянием. У Дона, покрывая все звуки, стрекотали кузнечики. Поэтому и казалось, что город спит. Редко-редко неясный звук долетал из-за высоких черных стен и снова гас. Стрекот, звонкий стрекот в лунной ночи… На другом краю города, у Протоки, крепко спал Матвей Платов, как спят уверенные, с чистой совестью люди. А вот мать его не спала. Сидела за столом, ушивала, харчи готовила с собой взять. Через комнату поглядывала на спящего сына. Лежит, раскинув руки, вены проступают. Расстегнутая рубаха обнажает мощные ключицы. Здоровый, худющий. Темная грива разметалась. А личико тонкое, нежное, и рот по-детски полуоткрыт. Смотрит мать, наглядеться не может, и мерещится ей страшное: будет — не дай Бог! — лежать вот так же сын ее, загоревший от солнца, почерневший от ветра, и из-под раскинутых бессильно рук потянется к свету примятая падением трава. Война, она и есть война; то там то тут, слышно, приходят домой осиротелые кони — спаси и оборони, Царица Небесная! — а потом возвращаются уцелевшие казаки и рассказывают: загнались станичные ребята, нарезались на засаду… Ну что ты будешь делать?!.. А то были наши кормильцы в расплохе [32] , не успели до коней добечь, ружья ухватить… Плачут матери, убиваются, а их уж не вернешь… Кто лучше матери своего дитя знает? Смотрит она на спящего Матвея: неосторожен, того и гляди в ловушку попадет, легко впутывается, но легко и выпутывается, и по природе веселый. Любит быть на виду, чтоб глядели на него, любовались, на любые жертвы готов ради славы, ради похвалы. А главное в нем все же доброта… И что вы за люди такие, донские казаки? Уходит Матвей Платов на войну, уходит с радостью. Война — источник довольствия и богатства. Охота, рыбалка — это потом, если войны нет. Цари дополнительное жалованье дают, только чтоб не воевали казаки, не задирали соседей. Удержи их, попробуй! Стоят казачьи полки в Польше с походным атаманом Поздеевым, стоят в Кизляре с Яковом Сулиным, десять тысяч донцов увел на турок Никифор Сулин, и столько же ушли на крымчаков с Тимофеем Грековым. Ефремов на Дону остатки подгребает. В Войсковой Канцелярии, где все свои — браты, сваты и кумовья — Матвея, не спросясь, записали на Днепровскую линию, где отец его с полком стоял. Раньше, уходя в поход, собирался полк казачий в единый круг, есаула выбирал и сотников. Теперь полковые командиры своей волей детей малолетних пишут к себе в полк полковыми есаулами. И казаки не против: есть надежда, что сын отца, отец сына в бою не бросят, помогут. Матвею так и сказали: — К отцу езжай. Предупредили, чтоб все однообразно одеты были: кафтан синий, кушак малиновый. Юный Платов по-хозяйски влез в сундук, порылся в отцовском платье, надел лучшее, в галунах и позументах. Мать вздохнула: очень уж пестро. Саблю, ружье подобрал, дротик… Взял с собой по-старшински трех коней. Последних с табуна увел. Двух гнедых, одного — серого в яблоках. На серого положил без спросу отцовское седло, на котором тот только к атаману ездил: выложенный серебром арчак, крытые подтершимся бархатом подушки, потник, обшитый немецким кружевом, прикрыл седло сверху суконным платком, шитым по углам зеленым шелком, и так же прикрыл расшитой чушкой немецкий пистолет к седлу. Полюбовался. Подтянул пахвы и подперсья. На второго положил простой монгольский арчак, а третьему лишь накинул на морду уздечку сыромятного ремня. |