Онлайн книга «Золотой истукан»
Так описывал Киракос преисподнюю, куда не миновать попасть всякому грешнику и вероотступнику. И грешнику Руслану казалось: не успев умереть, он уже угодил в это веселое место. Тут тебе и печаль с отчаянием — внутри, и жестоким огонь — отвне. Пустынный берег. Тупые валуны, о кои ноюще уныло бьются волны. На каменистой почве, на пять шагов — один пучок, сухой травы. Скалы поодаль — причудливы, странны: обточи-то их ветром неутихающим, и похожи они на грибы, на башни, черепа. Овраги, лощины. И черные люди в косматых шапках у больших котлов похожи на чертей, хлопочущих у адских сковород. И сам он, весь этот бесплодный берег, похож на сковороду, огромную, раскаленную, на которую кто-то из озорства набросал камней. Но огонь зажжен не под сковородой, а над нею: круг неба над головой — не просто небо с солнцем, а одни великое, сплошное, яростно пылающее солнце, опустившееся, как в Судный день, низко к земле. — Сиях-Кух, — пояснил один хазар, снизойдя до ответа Руслану, где очутились, — Черная гора по-хорезмийски. А по-тюркски: Мынгышлак — Тысяча зимовий. — Откуда тут воду берут? — В горах есть источники скудные. Ну, раз тут есть хоть немного воды, значит, это еще ад. Может, только его преддверие. Позже, когда суда, сгрузив поклажу и путников и загрузив других путников с поклажей, ушли обратно на северо-запад, в Йтиль, и пленные русы оказались под опекой черных людей в косматых бараньих шапках, Руслан, приглядевшись к их мохнатым бровям, точеным носам, сухим лицам, обнаружил в них что-то знакомое, будто где-то уже встречавшееся. — Какого племени? — Языры. Не слыхал? Ну, по-иному — аланы. — Аланы?! — У Руслана сердце зашлось. — Я понимаю по-алански. Но у вас речь другая. Говорите вроде по-хазарски, но как-то диковинно, сразу не уразуметь, надо послушать и вникнуть. — Говорим по-тюркски. — Почему? — Здесь тюрки кругом. Их много, нас мало. Но старики между собою объясняются по-алански. — А-а… Как же вы здесь оказались? Аланские-то края — эвона-где, за морем. — С восхода пришли сюда. — С восхода? Разве не с заката? — Нет. На юго-востоке, на окраине хорезмийских земель, есть озеро Хиз-Тангизи, что значит по-тюркски Девичье море, — из-за наших храбрых женщин тюрки его так назвали. Пока большой левый рукав многоводного Окуза впадал в это озеро, мы жили вокруг него, возделывали землю. Но не так давно рукав усох, воды не стало — и пришлось нам переселиться сюда, больше места нигде для нас не нашлось. Он показал на бурые скалы, и Руслан только теперь разглядел приютившиеся под ними низкие, плоские, тоже бурые, глинобитные хижины. — А на озеро это как попали? — Никак. Извечно в Хорезме живем. — А те аланы, которые у Кавказа, говорят, что они там извечно живут. — Нет, отсюда туда переселились. Но не вчера это было, лет пятьсот-шестьсот тому назад, а то и больше, — потому и забылось. А мы помним. — Н-да. Как тебя зовут? — Арсамух. — Знал я алана, звали его Урузмаг. — Урузмаг, Арсамух — разницы нет. Все равно. Так звали одного из наших древних богатырей. — Я рад, что встретился с вами. — Чему тут радоваться? — хмуро сказал Арсамух. — Ты пленный, я твой страж. Хорезмшаху служу, караваны сопровождаю. Что еще тут делать? Земля бесплодная, воды мало, ничего не растет. И скот нечем кормить и поить. А жить надо. Да, жить надо. И хазарскому кагану. И хорезмшаху. И купцу Пинхасу. И смерду Руслану. Всем надо жить, вернее — хочется жить, но каждый разумеет жизнь по-своему; несходные побуждения сплелись в одну веревку — и с нею на шее Руслан оказался на пустынном восточном берегу Хазара — хотя, может быть, для него было бы лучше давно разбить свою голову о камень. И, похоже, он окажется где-то еще дальше: тюки с товарами, мехи с водою уже на верблюдах, и евреи, накрывшись полосатыми накидками, уже прочитали молитву «Восемнадцать благословений» — «Шемоне эсре», как поведал об этом Руслану бедный Лейба. И снова — и дорогу. В дорогу. В дорогу. Мы гложем даль, даль гложет нас… Весь долгий путь по голой плоской возвышенности, что раскинулась между Хазарским морем и Хорезмом, Руслан проделал как бы во сне. В черной обуглившейся памяти удержались лишь искры самых важных событий. Однажды, проснувшись поздно ночью, открыв глаза и приподнявшись, Руслан в ужасе вскрикнул, упал в полынь. Перед ним, прямо перед глазами, полыхнуло что-то голубое, ослепительное. Пожар? Откуда он тут? Это южное звездное небо открылось ему. Не знал никогда и не думал, что звезды могут быть такими яркими, так густо сверкать на небе: россыпи, цепи, связки, огромные гроздья звезд, крупных, чистых. Все небо слилось, казалось, ночью, как днем — в единое солнце, в одну исполинскую голубую звезду. Чудо. Он облегченно вздохнул. Он вспомнил, какой чужой и опасной мнилась ночь когда-то, в родном селе. Сколько страхов она в себе таила. Палкой, бывало, его наружу не выгонишь ночью. Таким враждебным был для него, пугливого смерда, ночной холодный мир, где тьма так густа, что ее можно ощупать рукой. И каким своим, широким и вольным, он стал теперь. Теперь — это мой мир. На пятый день неспешного пути по скудной равнине, расположившись на ночлег, караван наутро не тронулся с места. Евреи не выходили из шатров. Ни огней на стоянке, ни запаха пищи. — Почему застряли? — спросил Руслан у Лейбы, лениво жевавшего у потухшего костра сухую корку. — Суббота, — ответил Лейба, который, несмотря на запрет, не гнушался разговаривать с нечистым. — Нельзя ничего делать. Субботний день принадлежит богу. — Им хорошо в прохладных шатрах беседовать с богом! А мы — пропадай от жары… Дома, где солнце тоже бывает жестоким, но его с нетерпением ждешь после долгой холодной зимы, не померил бы, если б сказали, что можно возненавидеть солнце, — возненавидеть, как живое существо, проклятое, злое, которое хочется убить. Поклонялись ему, — Хорс ясный да светлый… Эти аланы здешние, хоть и страдают от зноя до одури, тоже каждое утро встречают солнце молитвами. Так уж, наверно, заведено у людей: покоряются не тому, что любят, а скорее тому, чего боятся и терпеть не могут. А еще через день унылого пути случилась беда. У дальних костров (на стоянках евреи держались особняком) учинился тревожный гвалт. Умер, не выдержав жары, старый еврей, чахнувший всю дорогу от Черной горы. Ну, умер, так умер, — сидел бы дома, не тащился по зову злого духа наживы за тридевять земель. |