Онлайн книга «Золотой истукан»
Голос Пинхаса: — Зачем бросать! А вдруг оживет? Есть у меня знакомый лекарь… Отдайте мне руса за три медяка, — большего он не стоит сейчас. Вылечу, подкормлю-продам за десять злотых. Сказано: «Кто не печется о выгоде, тот будет разорен». — А если не оживет? Пропали три медяка. — Бог милостив. Сказано в Берешит раббе: «Нет ни одной былинки на земле, которая не имела бы своего ангела на небесах». Может, ангел этого руса поможет ему. — Что ж, давай три медяка. Прогадаешь — на нас не сетуй. — Лейба! — Я здесь, господин. — Пусть твой сын Аарон сбегает к лекарю Сахру. Надо руса лечить. — Придет ли Сахр, станет ли он лечить раба? Как-никак — придворный лекарь. — Придет и станет. Он мой должник. — Все-таки… упрямый человек. — Пусть Аарон пообещает ему хорошую выпивку, закуску, — сразу прибежит. — Но, господин… — Оставь пререкания! Прочь с моих глаз. Даже в подлых христианских писаниях сказано: «Слуги, со страхом повинуйтесь господам, не только добрым и кротким, но и суровым». Ясно? Беги… Аарон, юноша рослый, здоровый, точно базарный борец, живо отыскал в путанице городских узких улочек ветхую, простую; без узорной резьбы, калитку в столь же ветхой, во многих местах оползшей, глинобитной ограде. Не скажешь, что здесь живет придворный лекарь. Зато внутри — благодать. Огромная шелковица плотным шатром накрывает весь дворик, и под ней, у ручья, в зеленой темноте, скрестив ноги на ветхом коврике, маленький лекарь Сахр выслушивает жалобы хворых, — людей, по одежде простых, неимущих, робко сидевших перед ним на корточках. — Обожглась, — стонет женщина, осторожно покачивая руку, обмотанную грязным тряпьем. — Ах, бедняжка! Сделай примочку из ячменной водки. Следующий! — В желудке боль. — Примочку из ячменной водки. Ну, а ты чем страдаешь? — Судорогами в ногах. — Поставь их в ячменную водку. И так далее: — Лихорадка? Ячменную водку… — Кашель? Ячменную водку… — Горячка? Ячменную водку… — Благодетель! Дай бог тебе всяческих… — Будьте здоровы. Эй! — крикнул Сахр уходящим больным. — Заберите ваши приношения, — лучше детей своих накормите. У меня со вчера осталось два хлебца, мне хватит. — Смеешься ты, что ли, над ними? — сказал удивленный еврей, когда они остались вдвоем. — От всех болезней одно средство советуешь: ячменную водку, ячменную водку… — Не до смеха тут, балбес! Советую средство, которое им по средствам. Чудодейственных индийских притираний им не на что купить. А ячмень действительно целебный злак. Даже вода, которой поливали ячменное поле, помогает от многих болезней. Тем более — водка. Хочешь, выпьем? — Он щелкнул пальцами по закупоренному кувшину, охлаждавшемуся в ручье. — Как раз ячменная. А то ты отчего-то бледный. Не сухотка ли у тебя, не чахотка ли? А может, водянка? Ячменную водку… — Нет, нет! Слава богу, ни сухотки нет у меня, ни чахотки. — Вижу. — Да и пить мне с тобою нельзя. — Это почему же? — За питье нееврейского вина — семьдесят три поста на меня будет наложено. — Кем? — Законоучителем. — Откуда он узнает, что ты пил нееврейское вино? Аарон — смущенно: — Я… должен буду… ему сказать… — Эх, вы… люди. По рукам и ногам вас опутал Талмуд. Без него ни чихнуть, ни плюнуть не можете. А я вот пью с удовольствием всякое вино. — Он вынул кувшин из воды, откупорил его, плеснул водки в круглую чашку. — И нееврейское, и еврейское, и персидское, и греческое — любое, какое попадется. Он выпил, поморщился, закусил редькой. — Нам наша вера велит пить вино, — сказал Аарон. — После молитвы еврей должен выпить. А ты зачем пьешь? — Зачем? — задумался Сахр. — Трудно сразу сказать. А! — Он озорно блеснул карими глазами. — Наверное, затем, чтоб приобщиться к всемирному содружеству дураков, не выделяться средь них, — ведь они в большем почете, чем умные. Зачем пришел? — Пинхас тебя зовет. — Требует долг? — Нет. Раба надо лечить. — С каких это пор Пинхас до того возлюбил своих рабов, что зовет к ним придворных врачей? — Купил на днях по дешевке, надеется на нем заработать. Это рус. Моих лет. Жаль, если умрет. — Рус? Любопытно. Что с ним такое? — Лихорадка. Но какая-то особая. — Ладно, бери мою сумку, — вот эту, ковровую. Пойдем, посмотрим. — Невысокий, легкий, по-юношески стройный, хотя ему было уже за сорок, Сахр двинулся к выходу. — Настали времена, — вздохнул Сахр, когда они, утопая по щиколотку в горячей бархатной пыли, шли к еврейскому кварталу по пустынным безлюдным улочкам города между глухими глинобитными оградами, из-за которых почти не слышалось песен, криков, смеха, иных звуков жизни. — Хиреет город. Вся жизнь переселилась в усадьбы да замки полевые, где каждый князь — сам себе шах, сам себе и господь. — Пришли. — Бывал я здесь. Два столба, между ними, через улицу, протянута цепь. Это «эруб» — застава, за которой живет своей жизнью еврейская община. — Эх, люди… — опять вздохнул Сахр: — Отгородились от белого света железной цепью и думают — им от этого хорошо. — А чем плохо? — Хотя бы уж тем, что человек, по доброй воле своей заточивший себя в темницу и просидевший в ней всю жизнь, перестает быть человеком. — Ну, нам тут вовсе не худо. — Знаем. Слыхали. Внутри этой «исроэл-махалле», представлявшей собою крепость, двор Пинхаса, с его высоченными толстыми стенами и огромными воротами, тоже был настоящей крепостью. Здесь все говорило о прочном достатке, — не то что в жалкой хижине чудаковатого лекаря. Господский дом со множеством дверей, увенчанных алебастровыми решетками для света (окон тут не признают), с просторной террасой, густая тень которой подчеркивает четкость резьбы на стройных столбах навеса. Вдоль стен, огораживающих широкий, как поле, двор — кухни, конюшни, хлевы, склады для хлеба, для дров и прочего имущества, лачуги для слуг и множество других хозяйственных построек. На середине двора большой водоем, перед ним глинобитное возвышение для отдыха, утопающее в тени развесистых яблонь. И затейливый солнечный узор, местами падающий сквозь ветви на ковры, коими покрыто возвышение, причудливо сочетается с их вычурным узором. И с яркими красками ковров соперничают пахучие цветы, которыми обсажен водоем. Не поверишь, сам не увидев, что в этом голом пыльном городе, в скопище желтых лачуг, раскаленных солнцем, прячется этакий райский уголок. |