Книга Семья Мускат, страница 112. Автор книги Исаак Башевис Зингер

— Я бы и сейчас пошел в армию. Все лучше, чем отрубать себе палец или вырывать зубы.

— Мог бы спрятаться. С приходом немцев все дезертиры повылезали из своих нор, точно крысы.

— Крысой мне быть не хотелось.

— Ладно, что там говорить, ты за свое решение заплатил сполна. Когда человеку двадцать лет, он еще может позволить себе любые глупости. Ну, рассказывай, где тебя носило?

— До самой большевистской революции я был в армии. Мы все время отступали — от Карпат, через всю Украину.

— Да, далеко же тебя занесло. Где ж ты был, когда большевики своего добились?

— В деревне под Екатеринославом.

— И что ты там делал?

— Был домашним учителем в богатой еврейской семье. После прихода Керенского отец семейства купил себе большое поместье.

— А потом?

— Помню смутно. О революции мы узнали только в середине ноября. Поместье большевики конфисковали, учредили «исполком», пару офицеров пристрелили. Потом пришла банда Дроздова и пристрелила исполкомовцев. А потом, если мне память не изменяет, пришли австрийцы. В это время я мог бы сбежать в Варшаву, но заразился тифом. А тут власть перешла к Скоропадскому.

— И ты по-прежнему жил в этой деревне?

— Нет, переехал в город. Собирался бежать, но заболел снова. Тем временем пришел Деникин, за ним — Махно, а потом — опять большевики, и опять Деникин…

— С большевиками действительно каши не сваришь?

— Не знаю, в России все против всех. Философия Гоббса в действии.

— Погромы Петлюры видел?

— Чего я только не видел! Лучше не вспоминать.

— Мы тут тоже многого навидались. Я далек от большевизма, но уж лучше они, чем царские бандиты.

— Все хороши. Большевики расправлялись не только с царскими бандитами.

— А я уж решил, что и ты в большевики подался.

— Нет, Абрам, ни за что. Как Адаса? Когда ты видел ее последний раз?

— Давно уже не видал. У нее все в порядке. Читает книжки и бездельничает. Герц Яновер стал настоящим паразитом. Основал какое-то общество, мы все в него вступили. Рассказываем ему свои сны, он их записывает и отсылает в Англию. Ну а там они их, надо понимать, расшифровывают. Адаса — его правая рука. Она и с сионистами, насколько мне известно, тоже сошлась. Сейчас ей лучше, но девушка она нездоровая. Скажи, в чем сейчас твоя философия? Что нам делать?

— Нет у меня никакой философии.

— В Спинозу больше не веришь?

— Верю. Но от этого не легче.

— Не буду вмешиваться в твои дела, но Адаса хочет получить развод, выйти за тебя замуж и родить пару детишек.

— Детей я иметь отказываюсь. На этот счет решение принято.

— Что за чушь! У тебя чудный сын. Не могу без смеха на него смотреть. Аса-Гешл номер два. Я тебя понимаю, но это у тебя настроение — оно пройдет. А как насчет сионизма? Ты же был сионистом?

— Думаю, что, пока мы не станем сильными, в покое нас не оставят.

— У нас есть возможность стать сильными.

— Как? К этому мы стремимся уже три тысячи лет.

— Кто же твой Бог? Не может же Он быть дураком.

— Когда видишь замученного, изъеденного вшами младенца, когда с трудом втискиваешься в теплушку, где справлять нужду приходится в окно, — в Его мудрость верится с трудом.

— А что, если из всего этого зла все-таки возникнет добро?

— Какое добро?

— Более благополучная жизнь.

— Мне все безразлично, Абрам, в том-то и беда. Я понял, что человек не более важен Богу, чем мухи или клопы. Без этой мысли я не смог бы прожить все эти годы.

— Да, веселого мало! Но ведь даже клопы, если б могли, стремились бы к лучшей жизни.

— Когда жизнь становится лучше, на свет появляется больше детей, а нуждающихся остается ровно столько же.

— И что ты предлагаешь? Контроль за рождаемостью? — спросил Абрам.

— Да, но если б такой контроль существовал во всем мире.

— Но разве можно, посуди сам, установить контроль за рождаемостью в Китае?

— Поэтому они и будут всегда голодать.

— Тебя не переспоришь. Ты ничуть не изменился. Чем ты в России занимался? Чем будешь зарабатывать на жизнь?

— Чего я только не делал. Даже преподавал в Киевском народном университете. Там теперь профессора все до одного.

— Польский ты еще не забыл?

— Семья, в которой я жил, родом из Польши. Девочки говорили только по-польски.

— Если ты по-прежнему собираешься жениться на Адасе, тебе рано или поздно придется ее содержать. И сыну тоже что-то давать придется. Да и матери скоро понадобится помощь, верно?

— Да, Абрам, я вполне отдаю себе отчет, в каком положении оказался.

— Положение не из лучших. Да и выглядишь ты не лучшим образом.

— Я не спал несколько ночей. Не могу тебе передать, что я пережил на пути в Варшаву.

— Догадываюсь. Поэтому и не задаю слишком много вопросов. Надеюсь, в России ты не наплодил ублюдков?

— До этого, слава Богу, не дошло.

— Так вот, Адаса в Швидере. Я тебе не говорил? Живет на вилле под названием «Роскошь». Между Отвоцком и Швидером. Как же вы увидитесь?

— Телефон у нее есть?

— Нет. Сегодня переночуешь у меня. Забери чемодан из камеры хранения. Трамваи еще ходят. Если ворота будут заперты, скажешь дворнику, что тебе в студию. Он — свой человек, мы частенько даем ему на лапу.

Абрам встал. Аса-Гешл увидел, как исказилось его лицо. Он постоял, превозмогая боль, с трудом выпрямился — и направился к двери.

4

Аса-Гешл стоял у входа в ресторан и вглядывался в ночь. Как странно: никакого желания видеть мать или сына, возвращаться к Абраму у него не было. Даже встреча с Адасой его пугала. Болела голова, пересохло в горле, в носоглотке. «Что это со мной? — спросил он себя. — Уж не заболеваю ли я?» Тут только он сообразил, что уже очень поздно и возвращаться к Иде Прагер неудобно. На ногах точно гири повисли. «Что я говорил Абраму? Неужели я и впрямь так изверился?» Из темноты вырос пьяный в забрызганном грязью пиджаке, остановился у канавы и помочился. С Маршалковской свернул полицейский в черном шлеме и с шашкой на боку. Аса-Гешл пошел в прямо противоположную сторону. Паспорта у него не было; была, правда, метрика — потрепанная, залатанная, почерк неразборчив. Он вышел на Маршалковскую и увидел, что с Крулевской приближается трамвай. «Все очень просто, — подумалось ему. — Броситься на рельсы, головой под колеса. Нет, могу выжить, останусь калекой». Трамвай прогромыхал мимо, гудя и раскачиваясь, словно заподозрив его в желании покончить с собой. Аса-Гешл пересек улицу. Откуда ни возьмись, появилась целая толпа девиц: лица в румянах и в пудре, разнаряженные, в красных чулках, во рту папиросы. Смеются, визжат; вероятно, что-то случилось — возможно, облава. Раздался полицейский свисток. Аса-Гешл сунул руку в задний карман. Где багажный жетон? Потерял? Нет, вот он, в другом кармане. Он достал носовой платок и вытер вспотевшее лицо. «А что, если я уже мертв? — подумал он. — Мертв и брожу в царстве теней. Больше уже со мной ничего не произойдет — ни хорошего, ни плохого».