Книга Семья Мускат, страница 80. Автор книги Исаак Башевис Зингер

— К чему скрывать? Ты будешь отцом.

Стакан с чаем задрожал у Асы-Гешла в руке.

— Ты серьезно?

— Чистая правда.

— Не понимаю.

— Я на четвертом месяце.

Он невольно опустил глаза и посмотрел на ее живот.

— Что с тобой? Побледнел, как привидение. Мне же рожать, не тебе.

За дверью послышались шаги. Обе матери пробудились от дневного сна.

После вечерней службы в синагоге Фишл имел обыкновение возвращаться к себе в магазин. В этот вечер, однако, он решил идти прямо домой. С каждым днем подсолнечное масло, мыло и жиры дорожали, достать их становилось все труднее, и Фишл продавать свои запасы не торопился. В синагоге молодые люди — вскоре они должны были предстать перед рекрутской медкомиссией, — собравшись в кружок, шептались о врачах, которых можно подкупить, о цирюльнике, который умеет прокалывать барабанные перепонки, отчего происходит их разрыв, вырывать зубы десятками или добиваться того, чтобы суставы на пальцах перестали гнуться. Рассказывали они друг другу и про чиновника, который берется раздобыть подложные метрики и удостоверения личности. Почти все молодые люди и без того уже делали все возможное, чтобы избежать призыва: ели селедку, пили рассол и уксус и курили одну сигарету за другой — считалось, что от всего этого можно потерять в весе. Стоило Фишлу к ним подойти, как разговор тут же смолк — и не потому, что его боялись (доносчиком он, конечно же, не был), а просто потому, что жил он совсем другой жизнью. У Фишла были синий билет непригодного к военной службе, красавица жена, собственный магазин, дом за городом, золотые часы, богатый тесть. Как мог такой человек знать, что творится в сердцах тех, кто откупиться от царского мундира не в состоянии?

Фишл вышел из синагоги и повернул в сторону дома. Шел он медленно. Интересно, что сейчас поделывает Адаса? Где-то бегает? Мать у нее больна, отец якшается с этим дураком Абрамом. Не успеет его жена помереть, как он, скорее всего, женится снова. Еще и полдюжины детей наплодит. Фишл нахмурился. Так всегда и бывает, размышлял он. А потом оказывается, что от наследства ничего не осталось. Уж он-то с Божьей помощью своего не отдаст, не разбазарит накопленного. От кого-то он слышал, что этот студент вернулся из Швейцарии. А что, если она с ним где-то встречается? Нет, не может быть, женщина она не распутная. И уж точно не врунья. Сразу после свадьбы она ведь все ему рассказала, всю правду.

Он поднялся по лестнице и постучал. Адаса открыла ему дверь.

— Добрый вечер, — пробормотал он, входя.

— А, это ты.

На стене в коридоре зазвонил телефон. Адаса поспешно схватила трубку:

— Да, это я. Что-что? Пожалуйста, говори громче. Что? Дядя Абрам? Мы немного прошлись, а потом вместе пообедали. А ты куда? А, ну да, понимаю. Так я и подумала. Билеты? Жди меня на Нетсальской у входа в Саксонский сад, в четверть девятого. — И с этими словами она положила трубку.

— Кто это? — полюбопытствовал Фишл.

— Подруга. Мы вместе учились в школе.

— Что ей надо?

— Ничего. Просто хочет встретиться и поговорить.

— Ты сказала что-то насчет билетов.

— Билетов?.. А, ну да, мы идем в театр.

— Опять?

— А что тут такого? Что мне еще делать?

— Что-то последнее время тебе не сидится. Обедаешь с Абрамом, вечером — в театр с подругой. Таких женщин наши мудрецы называют вертихвостками. В Талмуде написано, что развестись с ними можно и без их согласия.

— Вот и разведись.

— Да я шучу. Похолодало что-то. Посидела бы лучше дома. Простудишься еще.

— Простужусь и умру.

— Глупости. Тебе есть, ради чего жить. Мы разбогатеем. Масло в наши дни ценится, как золото.

— Вот счастье-то!

— Зря смеешься. Деньги — вещь важная. Когда будет готов ужин? Я проголодался.

Адаса пошла на кухню. Из стоящих на печи горшков валил дым. Шифры дома не было: ее возлюбленного забрали в армию и она бегала по подружкам, таким же, как она, служанкам, узнать, не было ли в письмах, которые они получали с фронта, вестей о нем. Шифра ушла, и еда подгорела. Адаса вылила в горшок чашку воды. Дым из горшка повалил еще сильнее, запахло паленым. Как Адаса ни пыталась следовать инструкциям поваренной книги, научиться готовить ей так и не удалось. Она стояла у плиты с чашкой в руке и думала о неожиданном приезде матери Асы-Гешла. Теперь он отправился к Аделе, и его мать наверняка попытается их помирить. В кухню вбежала Шифра.

— Госпожа, у меня новости от Ичеле!

Адаса не сразу поняла, о ком речь.

— Где он?

— В Жихлине.

— Вот видишь. Зря ты волновалась.

Шифра засучила рукава, надела фартук и бросилась к плите. Адаса вернулась в комнату. Сцепив за спиной руки и что-то бормоча себе под нос, Фишл ходил из угла в угол. В стеклах его очков играл огонь газовой лампы.

— Ты действительно уходишь после ужина?

— Да. А что?

— Послушай моего совета, не уходи.

— Но почему? Это же моя ближайшая подруга.

— Послушай меня, Адаса. Приближаются праздники. Судный день. Человек ведь не живет вечно.

— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.

— Прекрасно понимаешь. Я тебя предупреждаю, ты сильно рискуешь.

Адаса вышла и так хлопнула дверью, что стекла задрожали. Фишл подошел к книжному шкафу. Он-то знал, о чем говорил: он явственно слышал мужской голос на другом конце провода. Она встречается с ним в Саксонском саду. Как знать, может, они целуются. Может даже, у них роман. Может — да простит его Всевышний за такую мысль, — она с ним согрешила.

Фишл чувствовал, как сердце вырывается у него из груди. Господи, что же делать?! Как ее спасти? Помоги мне, Отец небесный! Дрожащими руками он стал шарить по книжной полке. Раскрыл том Талмуда и прочел правило, которое и без того знал наизусть. Женщина, совершающая прелюбодеяние, нечиста и для своего мужа, и для соблазнителя. Он поставил книгу обратно и снял с полки Псалтырь. Он испытал сильное желание помолиться, излить душу Господу, покаяться в своих собственных грехах, просить Создателя, чтобы Он избавил его любимую жену Адасу, дочь Даши, от дьявольского наваждения. Он опустился на стул, закрыл глаза и, качаясь из стороны в сторону, забормотал: «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных и не сидит в собрании развратителей…» [5]

Слезы навернулись ему на глаза. Очки запотели, и он снял их протереть. Голода как не бывало. Пожелтевшие страницы книги были в пятнах — то ли от слез, то ли от оплывшей свечи. Его охватила тоска. Псалтирь принадлежал его деду. По нему старик молился, когда его единственный сын, Бенцион, отец Фишла, умирал в больнице. Фишлу вдруг захотелось сорвать с себя, точно он оплакивал близкого родственника, одежды, сбросить обувь и сесть на голый пол. Деда его давно не было в живых, отец умер тоже, мать же… мать жила где-то в Польше с другим мужем. У него не было никого: ни брата, ни сестры, ни зачатого им ребенка. С тех пор как он женился и начал богатеть, даже хасиды в синагоге стали его врагами — они завидовали его благополучию. И вот последний удар. К чему теперь жить? К чему все его богатство? И он опять забормотал молитву: «Господи! Как умножились враги мои! Многие восстают на меня; многие говорят душе моей: „нет ему спасения в Боге“» [6] .