Книга Проблеск истины, страница 17. Автор книги Эрнест Хемингуэй

У костра, возрожденного из вчерашних головешек, я налил чаю и уселся поджидать Мвинди. Чай уже остыл, но догадливый Мвинди пришел со свежим чайником. Он был не менее консервативен и педантичен, чем Кейти, и шутили они одинаково, только Мвинди был грубее. Немолодой и лицом похожий на китайца, английский он знал неплохо, хотя понимал больше, чем мог сказать. Его обязанности заключались в уборке кроватей, приготовлении ванн, уходе за обувью и стирке. Он также был ключником и имел доступ к моим деньгам. Деньги хранились в жестяной коробке под замком. Мвинди нравилось, что ему доверяют, как доверяли слугам в старину. Он учил меня языку камба, причем его интерпретация сильно отличалась от того, чему учил меня Нгуи. Ему казалось, что я и Нгуи дурно влияем друг на друга, но он был слишком стар и слишком циничен, чтобы огорчаться из-за вещей, не мешавших его работе. Свою работу он любил, подходил к ней ответственно, и благодаря его стараниям жизнь в лагере была приятной и упорядоченной.

— Бвана звал? — спросил Мвинди торжественно, даже хмуро.

— У нас в лагере слишком много ружей и слишком мало патронов.

— Никто не знает. Ты привозишь тайно из Найроби. В Китанге люди ничего не видят. Мы всегда прячем, на виду ничего. Никто не видит, никто не знает. Ты спишь всегда с пистолетом.

— Верно. Но на месте мау-мау я непременно напал бы на лагерь ночью.

— Ты бвана, они мау-мау.

— Тоже верно. Тем не менее, когда отлучаешься из палатки, кто-то должен остаться вместо тебя. Надежный человек с оружием.

— Поставь снаружи, бвана. Только не внутри. Пусть охраняют снаружи. Внутри отвечаю я.

— Хорошо, будут охранять снаружи.

— Если пойдут к лагерю, кругом открытое место. Люди заметят, бвана.

— Я и Нгуи раза три подходили к лагерю, рядом с фиговым деревом, и по лагерю ходили из конца в конец. Никто не заметил.

— Я заметил.

— Правда?

— Дважды.

— Почему же не сказал?

— Разве надо говорить, когда вижу тебя и Нгуи?

— Ладно, добро. Ты понял насчет часового? Если меня и мемсаиб в палатке нет, а тебе надо отлучиться, — ставь часового. Если мемсаиб в палатке одна, а тебе надо отлучиться — ставь часового.

— Ндио, бвана. Почему чай не пьешь? Остывает.

— Сегодня устрою ловушки вокруг палатки. А на дерево повешу фонарь.

— Мзури. Вечером будет большой костер. Кейти сейчас прикажет, привезут дрова, потом шофера отпустит. Только эти люди, мау-мау — они не придут.

— Почему ты так уверен?

— Потому что глупо. Зачем лезть в ловушку? Мау — мау не дураки, они камба.

Я сидел у костра и не спеша потягивал чай. Масаи были мирными крестьянами, реже воинами, но только не охотниками. А камба, наоборот, занимались преимущественно охотой; лучших следопытов, чем они, я не встречал. Однако их охотничьи угодья разорил и опустошил белый человек, и теперь им приходилось охотиться на масайских землях, так как их собственную землю заняли под плантации, и в засуху, когда гиб урожай, скоту негде было пастись.

Прихлебывая чай, я размышлял о линии раскола, здорового, доброкачественного раскола, проходившего в нашем лагере вовсе не между верующими и неверующими и даже не между старыми и молодыми или плохими и хорошими. Люди делились на истинных охотников — и остальных. Кейти стоял особняком. Он был отважным воином и великолепным следопытом, на его опыте, знаниях и авторитете держался порядок, и в то же время он был зажиточным человеком, землевладельцем и консерватором, а во времена перемен консерваторам всегда тяжело. Молодежь, которая и в войне не успела поучаствовать, и охотиться не выучилась, потому что в здешних местах перевелась дичь, и собирательством заниматься не хотела, потому что считала себя выше, и скот воровать не могла, потому что некому было научить, — эта молодежь боготворила Нгуи и остальных ветеранов, с боями прошедших Абиссинию и Бирму. Молодежь в целом поддерживала нас, однако в первую очередь была предана Кейти, Отцу и своей работе. Мы даже не пытались ее переубедить, перекупить или переманить на нашу сторону. Парни помогали нам добровольно. Нгуи с самого начала обрисовал мне расклад и все разложил по полочкам племенного долга. Мне было ясно, что нас, настоящих охотников, связывают вещи, уходящие корнями в глубокое прошлое. Но сейчас, потягивая чай и наблюдая, как буквально на глазах желтеет листва под палящими лучами солнца, я думал, сколько всего изменилось за последние несколько лет.

Допив чай, я вернулся к палатке и заглянул внутрь. На блюдечке под москитной сеткой стояла пустая чашка: Мэри тоже попила чай, а потом, видимо, задремала. Я полюбовался контрастом между белоснежной подушкой и милым загорелым лицом, обрамленным светлыми волосами. Мэри слегка шевелила полуоткрытыми губами. Мне захотелось заглянуть в ее сны. Вытащив из — под одеяла дробовик, я вынес его на свет и разрядил, подумав, что сегодня Мэри, слава Богу, опять выспится как следует.

Вернувшись в столовую, где занимался уборкой Нгуи, я попросил себе завтрак: бутерброд с хорошо прожаренным яйцом, ветчину или бекон, лук колечками, фрукты, какие найдутся, и бутылку пива «Таскер».

Мы с Джи-Си почти каждое утро пили пиво, если, конечно, не охотились на льва. Пиво на завтрак — отличная штука. Правда, от него садится реакция — немного, на какие-то тысячные доли секунды, — зато мир кажется светлее и дружелюбнее, особенно если накануне хорошо посидел и мучаешься утренним гастритом.

Нгуили открыл бутылку и доверху наполнил стакан, не пролив ни капли: ему нравилось ловить момент, когда пена вот-вот перевалит через край. Он был красив нежной, чуть ли не девичьей красотой, без малейшего намека на женственность, и Джи-Си постоянно его дразнил на предмет якобы выщипанных бровей — скорее всего заслуженно, ведь люди примитивной организации обожают изменять и прихорашивать свою внешность, что не имеет ничего общего с гомосексуальностью. По — моему, Джи-Си слегка перегибал палку. Нгуили был скромным, вежливым и преданным слугой, отлично знавшим свое дело. Он боготворил охотников и ветеранов. Мы часто брали Нгуили с собой, слегка подтрунивая над его наивной восторженностью и незнанием повадок животных. Раз за разом, однако, он набирался опыта, и в наших шутках не было зла. Так уж повелось, что в нашем кругу любые травмы, падения и прочие неудачи становились предметом самого жестокого осмеяния, коль скоро они не угрожали жизни, и нежному юноше было тяжело это принять. Он хотел быть воином, настоящим охотником, а вместо этого торчал на кухне. Не достигнув еще возраста, когда молодым людям, согласно закону племени, разрешается пить пиво, он довольствовался тем, что с замечательной точностью наполнял стаканы старших товарищей.

— Слышал ночью леопарда? — спросил я его.

— Нет, бвана. Я слишком крепко сплю.

Он отошел, чтобы заказать бутерброд, затем вернулся и долил мне пива.

Другого помощника по кухне звали Мсемби. Высокий, красивый и брутальный, он носил зеленую униформу с таким видом, словно вырядился на маскарад. Достигалось это особым залихватским углом, под которым Мсемби заламывал берет, и неуловимыми манипуляциями с лацканами куртки; все вместе как бы говорило, что при должном уважении к своей работе он не может игнорировать ее комизм.