Онлайн книга «В польских лесах»
— …истинной мелодией можно подняться до пророчества, мелодия заключает в себе все тайны милосердия, и настоящий праведник общается с Господом Богом только через музыку… Мордхе не разбирал слов реб Иче. Он только смотрел, как звезды прыгают, выстраиваются в ряд, складываются в буквы, и огненное слово «Господь» зажигается в небе справа, а слова «Бог наш» — слева. «Отец» сгибается втрое, корчится, тянется к «матери». «Мать» начинает плакать, ибо теперь она связана. Поднимается шум, звезды раздвигаются, освобождают место, и мелодия достигает неба. Ее напевают мириады звезд, ее напевает лес. Мелодия укутывает «мать», как одеяние из света. Она разрывает веревки и ведет пляшущую «мать» к «отцу». «Отец» и «мать» встречаются, обнимаются и сливаются с мелодией. Вдруг вокруг воцаряется тишина, все создания — на небесах, на земле, в глубинах лесов и вод, — трепеща, подхватывают немой напев и предаются любви. * * * С наступлением утра Мордхе проснулся. Слезы стояли у него в глазах, он еще чувствовал поцелуи Рохеле на своих щеках и, огорченный, в первую минуту старался понять, за что его отрывают от нее. Потом вспомнил, что только что проснулся, и осмотрелся по сторонам. Кибитка стояла. Старик на деревянной ноге и с мешком за спиной подошел к ним с дороги: — Доброе утро! Подвезите человека в город! Люди потеснились, старика посадили в кибитку. Кто-то спросил: — Вы родом из Коцка? — Почти, — улыбнулся старик. — То есть родился я в Праге, но живу в Коцке больше сорока лет. — Сколько же вам лет, дедушка? — потянул его за рукав какой-то молодой человек. — А зачем тебе знать? — обиделся было старик, но тут же смягчился: — Скажу честно, я сам не знаю! Когда я служил у Берека [31] под Прагой, мне сравнялось как раз шестнадцать, а это было… Сейчас… Было в пятьсот пятьдесят четвертом году [32] . Ну, сосчитайте! — улыбался старик, показывая два уцелевших зуба, торчавших, как вилы. — Вам уже около восьмидесяти, — произнес кто-то. — Вы неверно сосчитали, дяденька! — улыбнулся старик. — Я старше! — Конечно, конечно, — вмешался Шмуэл, — этому человеку больше восьмидесяти. — Молодой человек угадал, — покачал головой старик. — В первый день Швуэс [33] мне пошел восемьдесят первый год. Лошади выехали на шоссе, рванули кибитку и с грохотом повезли ее вперед. Кибитка стонала, ее колеса со скрипом терлись о несмазанные оси. Мордхе внимательно посмотрел на человека, принимавшего участие в битве под Прагой, и придвинулся к нему поближе, но растерялся, не зная, о чем спросить. Не раз слышал Мордхе от своего отца, что их родственник, Шлойма из Збиткова, платил тогда казакам серебряный рубль за каждого убитого еврея и золотую трехрублевку за живого. — Вы действительно служили у Берека Иоселевича? — заговорил вдруг хасид, все время лежавший на своем мешке. — У того самого, который похоронен за Коцком? — Да, да… — Старик вынул табакерку, основательно затянулся, чихнул себе в бороду и передал табакерку другим. — У этого самого, у Иоселевича, я и служил. — И была действительно бойня, да? — Хасид сдвинул набок бархатную шапку. — Ведь говорили, что ужасная бойня… Я, конечно, точно не знаю, но, кажется, весь еврейский полк был уничтожен… — Правда, правда. — Старик показал рукой на деревянную ногу: — Тогда я и ногу потерял! — В самом деле? Ай, ай! — Старые хасиды с удивлением смотрели на протез, будто он приобрел теперь особое значение. Старик задумался и вздохнул: — Эх, давно, давно все это происходило… — А он действительно был — как его звали, Берек, кажется? — опять спросил хасид в сдвинутой шапке, — такой великий вождь? Должно быть, большого ума был человек. Шутка ли — руководить войском! Это ведь трудное дело! — Он был грешник, — бросил кто-то. — Он открыто осквернял субботу. — Ты не достоин говорить о нем! — загорячился старик. — Кто ты такой, деланный праведник, который ни о ком, кроме себя, не думает? Вспомни лучше о собственных грехах! — Даже в Йом Кипур он дрался, — отозвался кто-то еще. — И пусть! — Со злости старик поднял свою деревянную ногу вверх, как бы замахиваясь на хасида. — Реб Меирл разрешил ему. Если не знаешь, так молчи! — Только не ссорьтесь, только не ссорьтесь! — начал Шмуэл успокаивать старика. — Кто ссорится? — еще громче закричал старик. — Я не люблю, когда человек говорит про то, чего сам не знает. Мордхе вынул бутылку подслащенной водки, поднес старику, тот потянул из нее, разом оставив меньше половины, согрелся и оживился. — Как он говорил с вами, Берек, по-еврейски? — спросил Мордхе. — О чем вы спрашиваете? Конечно, по-еврейски! — улыбался старик. — Я ясно помню, как если бы это сейчас было предо мною. Когда он сидел на белой лошади, он выглядел царем. А усы у него были… Не один поляк ему завидовал: без преувеличения можно сказать, они ему до плеча едва не доставали. — Пожилые люди тоже служили в полку? — поинтересовался Мордхе. — Пожилые? — Старик закрыл один глаз и подумал с минуту, как бы не очень понимая, о чем его спрашивают. — Мало было пожилых, все больше молодые. Но нашему полку стыдиться не приходилось. Даже уланы отступали, не могли устоять перед огнем врага, а мы, евреи, лежали больше четырех недель возле старого кладбища в окопах и дали-таки противнику пороху понюхать. Правда, продержались недолго. Но если бы мы получили тогда хоть один полк в подкрепление, — старик заговорил тише, словно желая сообщить что-то секретное, — Варшава осталась бы в наших руках. Даже в Йом Кипур мы не уходили из окопов. Реб Меирл разрешил. Помню как сегодня: после чтения Кол нидрей [34] на землю опустилась светлая ночь, небо было густо усеяно звездами. Никто из нас глаз не сомкнул. Мы сидели кучками у костров, беседовали о разном, говорили немного и на религиозные темы и ждали: враг каждую минуту мог начать штурмовать наши окопы. Берек тоже был с нами, переходил от костра к костру, для каждого солдата находил теплое словечко, шутку. В общем, куда только он не подходил, везде становилось веселее. Это был душа-человек!.. Да, так с чего я начал? Враг был уверен, что евреи в Йом Кипур драться не станут, и с наступлением дня начал штурмовать наши окопы. Что вам сказать, дети мои? Воздух был раскален, так и сыпались снаряды… Мы тоже не молчали; каждый раз, когда враг наступал на нас из лесу, казалось, что все леса сдвинулись с места. Страшно было… Но когда враги подошли ближе к окопам, наши пушки их всех как косой скосили. Так продолжалось почти до вечера. Берек бегал от одного окопа к другому. Три лошади пали под ним в то утро, и каждый раз, когда он кричал: «Пли!» — пушки начинали грохотать так, что уши закладывало. Враг придвигался все ближе. Загорелись деревянные еврейские домики, у нас огонь был тоже и сзади, и спереди. Но мы стояли все, как один человек, до последней минуты, и, когда враг ворвался в окопы, мы и тогда не удрали, бились за каждую пядь земли, и кровь лилась рекой. Понимаете?.. Десять солдат-язычников против одного еврея. Как саранча, они высыпали из леса; лишь тогда Берек приказал отступить. От всего полка нас оставалось только несколько десятков. Но никто не сдался врагу, а я, убегая, получил пулю в ногу. |